12. Американские тропы

«Собираетесь ли вы написать о своем путешествии?» — этот вопрос я слышал, наверное, раз сто во время трехмесячной поездки по Южной Америке, когда мы промчались по Бразилии, Уругваю, Аргентине, снова Бразилии и вдобавок еще Венесуэле.

Такая, хоть и вынужденная, поездка по странам, о которых я не знал ничего, кроме того, что они существуют, целый мир впечатлений, миллионы лиц, роскошная природа, люди, которые становились мне друзьями как раз тогда, когда пора было ехать дальше, — все это могло бы стать идеальной пищей для бойкого журналиста. А я на вопрос, буду ли писать, не знал, что ответить, потому что с первой минуты чувствовал, что реагирую не так, как сам ожидал: то неловко, то мимо, то совсем глухо. «Море как море», — говорил я себе, утомленно прогуливаясь по палубе и принимая драмамин от тошноты. Но не уверен, тошнило ли меня от моря (оно было почти спокойным), от чтения статей о живописи в «Пшеглендах Культуральных» (в частности, от дискуссии, как должен выглядеть антивоенный натюрморт или антифашистское «ню»!) или от этих дурацких «крестин» на экваторе, которые меня только раздражали. Мне не удавалось увидеть того, что, как мне казалось, я должен увидеть и пережить, но не всегда ли со мной так бывало — раз, в 1920 году, меня обругал командир отряда за то, что я не заметил перед смотром, к которому мой полк особенно готовился, огромной меховой папахи, которую один из солдат моего взвода содрал с большевика и надел на голову вместо уланской шапки, — зато некоторые встречи, мимолетные ассоциации влекли за собой такой шлейф воспоминаний, что первое впечатление исчезало, как бледный оттиск.

Отбросить эти воспоминания? Но без фона и опыта минувших дней мои впечатления казались мне более су-хими и вдобавок менее точными, чем любая статейка из «Франс-Суар», где случайный журналист в двух строках описывает цвет земли и виды деревьев в Анцирабе, куда его на два дня занес визит генерала Катру у Бен-Юссефа.

Хуже того: в начале поездки у меня было впечатление, что я уже не способен реагировать непосредственно. Возраст? Я слишком много мотался по свету и слишком остро чувствую скоротечность.

По-настоящему увидеть — это всегда заново ощутить уникальность переживания. Сезанн в старости говорил Эмилю Бернару, что художник только тогда видит природу, когда ему кажется, будто он видит ее первым: «Il faut voir la nature comme si personne ne l’avait vue avant nous»[183].

Сколько же лет тому назад мы с Зигмунтом Валишевским ранней весной отправлялись из Кракова по ужасным дорогам в Казимежу-Вельку на пленэр. Валишевского последующие годы вознесли высоко, он стал художником, живописный класс и влияние которого доминировали в моем поколении, и до сих пор его влияние в Польше ощутимо, даже под гнетом соцреализма. Так вот, мы ехали на крестьянской телеге, четверкой, и то и дело приходилось слезать и идти по тропинке вдоль дороги. Лошади увязали в жидкой шоколадной, иногда даже зеленоватой грязи. Поля в яркой весенней зелени, ручейки, обрамленные ивами, жаворонки, и, шагая так, мы то и дело толкали друг друга локтем: смотри, «Мальчевский[184]», «Ван Гог», «Гоген», или даже «Стахевич». И сами яростно отбрасывали от себя этот поток хороших и плохих реминисценций. Только через несколько дней упрямой работы над одним пейзажем мы открывали уникальность окружающего мира, забывали и о наших авторитетах, и о художниках дешевых картинок — кошмаре нашей молодости.

Сегодня я держал путь не в телеге по келецкой грязи, а на итальянском пароходе, потом на французских и американских самолетах, но точно так же, как тогда, только еще сильнее начинал с наслаивания воспоминаний, что давало мне ощущение старческого бессилия. И не было ни пейзажа, ни встречи, у которых я мог бы задержаться, чтобы «вработаться», как тридцать лет назад, в келецкий пейзаж, потому что нужно было мчаться дальше и дальше.

Внешних впечатлений было все больше, но под ними, сквозь них не переставали вырисовываться другие картины, казалось давно угасшие. Они рисовались так отчетливо и упорно, что последние, непосредственные впечатления блекли или врастали в те старые — получалась новая картина, новый узор, ни на что не похожий.

И тогда я подумал, что, может быть, только так смогу что-то рассказать об этом путешествии. Совсем не то, чего ждут от меня друзья из Америки или редактор «Культуры». В живописи я к этому привык, у многих друзей «сводит зубы» от моих картин. Сколькие из них меня упрекали, что из Марселя я привожу «Слепую» за уродливым зеленым столиком в кафе вместо «Vieux Port»[185]; что в Париже пишу грязную лестницу на Gare Saint-Lazare[186], и даже в Польше, в период всеобщего энтузиазма в творчестве и ЦИРа[187], одной из моих главных картин была «никакая» станция узкоколейки в Отвоцке. Но найду ли я слова, чтобы как следует описать эти новые наслоенные узоры, смогу ли загнать в сеть слов столько зверья, смогу ли связать впечатления плюс мысли, плюс воспоминания, смешать времена и во всем этом не потеряться? Однако для меня это единственный способ выйти за границы беглого, только лишь поверхностного репортажа.

Может быть, сильнее всего это двойное видение (впечатление плюс воспоминания) преследовало меня в начале, на корабле. Со мной ехало много немцев, я встретил парочку симпатичных, они любили Шуберта и Шумана, один говорил мне о произведениях Бёме и Ангелуса Силезиуса, другой цитировал Шиллера. Я не мог не задаваться вопросом, что они делали, кем были в 1939–1945 годах, когда узнали, что под самым гётевским Веймаром в крематориях сжигали поляков, евреев, цыган. Действительно ли они, как рассказывала приятная седовласая дама, увлеченно занимались, «сорок лет подряд», только камерной музыкой даже в Мюнхене под бомбами?

То же самое в Аргентине: когда через два дня после моего приезда началась революция и я то и дело выслушивал оценки ситуации и психологические замечания, порой удивительно наивные, мог ли я в то же время не думать о семнадцатом годе, пережитом в Петрограде? Я чувствовал себя почти таким же