Шрифт:
Закладка:
Жалко себя Сашке. И дом родной вспомнился с новой верандой, и вместе с этим воспоминанием вдруг испугался, осознавая, как плохо они с батей поставили в ней дверь – не по центру, а сбоку. Старались, чтобы не заметал снег и чужие кошки прямо с улицы не забегали в сени. Но теперь, когда будут выносить его гроб из хаты, намаются крутиться. Надо было делать выход прямо…
Тишина после камнепада стояла оглушительная, до звона несуществующих здесь кузнечиков. И боялся Сашка уже другого – что пальцы и впрямь онемеют и разожмутся прежде, чем подойдут боевики. Погибать одному, без врагов, на войне тоже почему-то считается глупо…
– Ушли, – прошептал шершаво в уши Пашка.
Он наверняка ошибался, наверняка снайпер продолжал держать их на мушке и ждал, кто первый поднимет голову. По тому и выстрелит. А у Сашки и за снайпера отчего-то головная боль: если стрелок неопытный, снайперка при отдаче рассечет ему бровь…
Но пошевелился – и остался жив! – Пашка. И долго потом жил – сначала десять секунд, потом все двадцать. А потом еще столь долго, что отказали Сашкины пальцы держать гранату. Знать не знал, ведать не ведал, что в переводе с латинского она означает «зернистая». Учил про нее другое – что «зернышек» этих хватит усеять двести метров по всей округе. А вокруг теперь оставались только свои…
…Они потом долго гадали, почему боевики ушли без выстрелов. Кто превозносил Сашкину гранату, которую потом едва выцарапали из схваченных судорогой пальцев и уронили вниз, заставив-таки орла сложить в страхе крылья-крест и камнем пасть на дно ущелья. Кто переиначил тринадцатое число в обратную сторону. Про капитана, тамбовского мужика, не вспомнили – ни как он запрещал клацать затворами в аулах, как не давал мотаться по дорогам на скорости, давя в пыли беспечную домашнюю живность, как не разрешал рвать алычу и яблоки, едва не падающие в рот. И про лозунг его – не воевать, а охранять и защищать – тоже не подумали. Что-то о мечети, поднятой из руин, заикнулись, но мимоходом. Не смогли солдатским умом сопоставить, что на войне политика вершится даже такими штрихами, что тузы бубновые на стеклах – уже не просто символ, дополнительный пропуск в зоне боевых действий, это уже и знак, переданный старейшинами боевикам, – это хорошие солдаты, этих не трогать…
Да и некогда было особо об этом думать – подкрался на тягаче из-за поворота капитан. Поругал непонятно за что Пашку и Сашку, а спустив пар, обнял их и сам полез под днище машины менять лопнувший тормозной шланг. И, устыдившись своего страха, нашло средь горных круч расселину солнце, еще раз осветило колонну. А оттого, что было уже низко, удлинило тени, и казались теперь пограничники на крутом серпантине великанами, достающими головами до вернувшегося в пропасть, но так и не поднявшегося до солдат орла.
Не имел собственной тени лишь писарь, переклеивая на стеклах машин листы: с 18.00 в зоне ответственности пограничного управления менялся пропуск, и «бубновые тузы» переиначивались в треугольники. Да еще шла в это же время шифровка в Москву: «Боестолкновений в зоне ответственности не зафиксировано, потерь среди личного состава нет»…
А в самой Москве, рядом с Красной площадью, самостийные «тузы» выискивали глазами тех, кто готов был заплатить, лишь бы постоять рядом с историей. С теми, кто якобы вершил ее для страны. А они в ожидании своего куша подкармливали воронье, слетавшееся на крошки от гамбургеров…
Контрольный выстрел
Над ним, толстым и неповоротливым, потешались всегда. А уж какое наслаждение одноклассникам и мучение учителям приносили уроки физкультуры с его участием…
Школа онемела, когда в десятом классе он стал мастером спорта! Пусть и по стрельбе, пусть. Но теперь учителей хвалили на совещаниях, и вчерашние инквизиторы стали холить и лелеять его наряду с цветочной клумбой под окном директора.
А ведь страсти к оружию у него никогда не наблюдалось. Наоборот, тайком сочинял стихи и грезил себя в репортерах. Но однажды его упросили отнести заболевшей девочке из параллельного класса домашнее задание, и он недовольно поплелся опять же на параллельную улицу.
Зачем ему открыли дверь?
А если открыли – зачем это сделала сама Кадри!
Но даже если бы и она – нельзя же было распахиваться на груди бело-синему, в полоску, халатику.
Он не увидел там ничего – мелькнул лишь ослепительно-белый упругий окоем, не тронутый загаром. Но вспышки хватило, чтобы он ослеп. Сунув листок с заданием в дверь, на ощупь, по стенам бросился прочь от страшного дома.
С тех пор у него началась параллельная жизнь. Тенью в тени он перемещался за Кадри по Таллину. Завел новую, недоступную для матери тетрадь стихов. Путался в своем, но знал назубок расписание занятий в соседнем классе. Верхом безрассудства стало то, что без сожаления оставил литературный кружок, записавшись в стрелковую секцию, которую Кадри посещала уже год по средам и пятницам с 15.00 до 17.15.
– Из-за меня, что ли? – лукаво вскинула брови под воронью челку грациозная, как лань, Кадри. Ему, неуклюжему, оставалось только краснеть и что-то мямлить про будущую службу в армии.
Вопреки всем законам, их параллели не только сблизились, но и соприкоснулись: на соревнованиях в Москве он нежно прижал ее к себе во время экскурсии на смотровую площадку Останкинской телебашни. Не засмеялась, не оттолкнулась – сама прильнула в ответ:
– Нравлюсь, что ли?
Первый раз он порадовался, что такой большой: Кадри вместилась на его груди, как воробышек на ладошке. И даже Москва с ее миллионами огоньков поверженно лежала не то что у их ног – под ногами.
Тогда он выиграл Всесоюзные соревнования и стал мастером спорта. Он больше никогда не повторит своего результата, да ему и не потребовалось это по жизни: на факультете журналистики МГУ проповедовался иной, сформулированный еще Марком Твеном стиль жизни: репортеру надлежит быть на месте пожара за десять минут до его начала, а остальное его не
