В общем, соседку Лукас проигнорировал. Ну так что? Он здесь не для приятного общения за выпивкой или под простынями.

Она уходит, но он даже не поворачивается, чтобы проводить ее взглядом, хотя незнакомка определенно хороша в этом облегающем брючном костюме и прозрачной розовой блузке. Взгляд его прикован к лифтам. Ну, где же ты, старик?

Лукас барабанит по барной стойке.

Освободившийся стул уже занят. Запах несвежего тела и дешевого одеколона. Лукас бросает осторожный взгляд на нового соседа. Средних лет, с редкими седеющими волосами. Мятая рубашка в клетку, неухоженная бородка. Незнакомец берет водку – голос у него грубый и неприветливый – и, еще не выпив первый стаканчик, – заказывает второй.

К третьему бармен подает ему стакан воды.

– Вы здесь на конференцию? – спрашивает сосед после последнего, отодвигает стакан и, не дождавшись ответа, толкает Лукаса локтем в руку. Стиснув зубы, Лукас угрюмо смотрит на него. Сосед как будто не замечает.

– На конференцию? – повторяет он. Взгляд у него быстрый, бегающий, все ухватывающий. Знакомый взгляд.

Лукас, прищурившись, рассматривает незнакомца уже внимательнее. Опухшие глаза. Крошки в бороде – остатки ланча.

– Нет, – отвечает он.

Незнакомец кивает и протягивает руку.

– Скотт.

Лукас коротко кивает в ответ, но руки не подает и, подозвав бармена, просит налить еще.

– Мне то же самое, – говорит Скотт. – И еще два. Для меня и моего приятеля. – Он тычет большим пальцем в сторону Лукаса. – Ну и денек выдался. Адский. Выпить и забыть.

Только не с Лукасом. Ему нужна ясная голова. Вот только у Скотта, похоже, другие планы на уме.

– Я только что из больницы. Мать… – Скотт закашливается, потом отпивает воды.

Лукас закрывает глаза и призывает на помощь все свое терпение. Жаловаться на жизнь – это не к нему. Он отодвигает стаканчик, который ставит перед ним бармен.

Скотт ставит свой пустой в самый центр бумажной коктейльной салфетки.

– Сегодня умерла моя мать, – говорит он, рассеянно вертя стаканчик. – Болела долго. Я, вообще-то, был готов. Как и каждый, кто знает, что родитель вот-вот умрет.

Он трет глаза.

Лукас благодарит бармена, расплачивается и допивает пиво. Все его внимание снова обращено на лифты, и Скотта он слушает вполуха.

– Почему люди исповедуются на смертном одре? Чтобы снять камень с души. Они хотят прощения. Это я понимаю. Но как быть нам, тем, кто остается? Мы несчастны, растеряны, сердиты. – Он пристально смотрит на Лукаса и залпом выпивает пиво. – Я так просто с ума схожу. Моя мать… нам было трудно с ней. А кому легко? Но она любила нас, меня и двух моих старших сестер. Раньше нас было четверо. У нас был младший братик. Мы звали его Фредди. Чудесный малыш. Умер в два года. Так сказали родители. Мы росли и думали, что он заболел и поэтому умер. Его отвезли в больницу, и оттуда он уже не вернулся. Но дело не в этом. Знаешь, что они сделали? Знаешь, что сделали родители с моим маленьким братиком?

Лукас не знает и знать не хочет. Но деться некуда, приходится слушать. Родители могут много чего сделать со своими детьми, и раны Скотта пробуждают в Лукасе интерес. Он снимает темные очки, сжимает переносицу и спрашивает:

– И что же они сделали?

– Продали. Они продали моего братика. – Глаза у Скотта блестят от слез, и он отворачивается.

Вот же дерьмо.

– И твоя мать призналась в этом? – спрашивает он, потрясенный услышанным. Впрочем, у его отца тоже свой список грехов.

Скотт кивает.

– Они не могли прокормить нас четверых и продали одного. Посчитали лишним. У нее трубки торчали изо рта, едва дышала, но душу облегчила. Им дали за него шестьсот баксов. Что делать? Не знаю, – с несчастным видом заключает он.

Движение в фойе снова привлекает внимание Лукаса. Людской поток низвергается с эскалатора, и в нем плывет Дуайт.

Лукас забирает бумажник, надевает очки и допивает пиво.

– Иди, Скотт, ищи брата. Не найдешь – всю жизнь жалеть будешь. – Как жалеет он сам из-за того, что не пошел за Лили.

Он поднимается и идет, не оглядываясь, через фойе, позабыв и Скотта, и исповедь его матери.

Лукас останавливается в паре футов за спиной отца. Дуайт обсуждает с коллегой какие-то винодельческие тонкости. Лукас вспоминает то время, которое провел в спецучреждении. Вспоминает, что сказал Дуайт в ответ на его признание. «Справляйся сам, сынок». И он справлялся. Воспоминания, мучения, стыд. Он прячет кулаки в карманы пиджака и запихивает поглубже злость.

Дверцы лифта открываются, люди устремляются в кабину, и Лукас опускает голову. Он входит последним, поворачивается лицом к фойе и ждет, когда закроются двери. Звенит звонок.

– Четвертый, пожалуйста, – говорит кто-то у него за спиной, и Лукас нажимает кнопку.

– Пятнадцатый, – говорит другой.

– Двенадцатый, – говорит Дуайт, и Лукас улыбается и нажимает кнопку.