– Что? – не понял Рома.

– Может быть, совесть не позволяет нам любить те или иные вещи, пока они пребывают в недостойном виде?

– Возможно, дружок, что и совесть, коль скоро ей отведена в нас роль оценщика достойного и недостойного. Но надо ясно отдавать себе отчёт, что раз ненависть – это тоже любовь, то, значит, любовь может быть грубой, разящей или даже жёстокой. Разумеется, в том случае, когда нельзя иначе. Значит, при необходимости ты можешь ткнуть человека мордой в то дерьмо, в котором он сидит, но после должен непременно выдернуть его оттуда за уши и показать, где свет. Если ты этого не сделал, а только ткнул мордой в дерьмо – это не любовь. Твоей рукой водило царство злобы. Его правило – жить-поживать и других пожирать. И ещё… Когда ты указываешь выход сидящему в дерьме, необходимо, чтобы он тебя понял. И это уже зависит не от него, а только от тебя. Ты обязан сказать такие слова, чтобы не осталось сомнений в том, что ты прав и что тобой движет любовь. Если в тебе нет таких слов – не трогай человека. А тот, кто тронул – мудозвон. – Тарарам замолчал в некотором смущении. Егор налил водку в рюмки и открыл бутылку кваса. Разрешив своё смущение новой затяжкой, Рома продолжил: – Но не беда, если что-то не выходит. Главное, помнить – всё, что сделано без любви, не нужно человеку. Поэтому, раз у тебя что-то не ладится, но по жизни тобой движет любовь, не отчаивайся – просто ты искал себя не на своём месте. Ведь известно, как это бывает – делаешь что-то, и вроде получается, вроде хвалят, вроде кадят фимиам, а потом вдруг понимаешь, что всё это фуфло, и сам ты фуфло, и ни черта ты толком не умеешь. Но это же не обидно, когда ты сам до этого дошёл! Ни в коем случае не обидно. Это же честь для тебя – понять, что ты фуфло! Ведь у человека душа вырастает в тот миг, когда он честно признаётся себе, что занимался не своим делом, что нужно идти дальше, идти и чутко прислушиваться к внутреннему шёпоту, чтобы изнутри себя увидеть – что же здесь моё. И пускай – больно. Ведь когда душа болит, значит, она работает. А если она работает, то ты непременно допрёшь: твоё место там, где не хватает честных людей, а их не хватает везде, поэтому ты обязательно где-нибудь себя найдёшь.

– А если не найдёшь? – усомнилась Катенька. Она уже почти смирилась с тем, что слов любви сейчас не услышит, отчего на лице её появилось переживание в виде пары морщинок на лбу.

– Значит, любовь не двигала тобой. Значит, в том, что ты делала, не было ни любви, ни ненависти, которая тоже любовь. А было то, на чём держится бублимир – очарование грехом, соблазнённость пузырями фантомной жизни, хладнодушие и сладостное прозябание в луже отменного дерьма.

– Ну вот, ткнул мордой, – надулась Катенька. – Теперь – давай, тащи за уши к свету.

– Помнится, я сама говорила, что любовь – это закон. Ты возразил. И я подумала: действительно, нельзя же жить одной любовью, – призналась Настя, и бутылка кваса в руке Егора дрогнула. – Ведь это всё равно, что питаться одной солью.

– Верно, – стряхнул в пепельницу пепел Тарарам. – Чистым веществом любви невозможно жить. На деле к нему всегда что-нибудь примешивается. Любовь, скажем так, – тональность, определяющая нота, вокруг которой на разных инструментах играется музыка жизни со всеми её затейливыми вариациями. Это просто одна из великих сил жизни. Самая великая. Та дорога, по которой тебя ведёт душа, как мать ведёт ребёнка за руку.

– Но согласись, – Егор наклонил бутылку, и шипящая струя кваса ударила в стакан, – часто дорога любви становится дорогой разрушения. Согласись, и давай, наконец, выпьем! Или у тебя сегодня не день рождения?!

– Что ж тут такого? – удивился Тарарам, про день рождения как будто не расслышав. – Истина рождается как ересь, а умирает как предрассудок. Смести с пути предрассудок, точно мёртвое железо, ржавеющее на дорогах войны, обычное дело. Иначе, чего доброго, поломаешь ноги сам, и поломают те, кто идёт за тобой. Хотя и тут не всё так просто. Нельзя опьяняться ветром перемен. Но если ты о бублимире… то разрушать его, срывать покровы и обнажать его ничтожество я для себя держу за долг. Нельзя… Нельзя делить себя на себя и то, что ты делаешь. Это соблазн лжи. Ты и то, что ты делаешь – одно целое. Так должно быть. – Рома взял рюмку, глубоко затянулся оставшимся в папиросе дымом, прикрыл глаза и заговорил быстро, взахлёб, не успевая подбирать слова для рвущихся из него единым комом чувств: – Да, так должно быть. Ты делаешь то, что любишь, и любишь то, что любишь – это же не трудно. Любовь постоянно с тобой, с утра до вечера. Она составляет твоё счастье. Это единственное, что всегда с тобой. И если что-то внутри болит… Это душа болит, потому что знает, что ещё не на месте. Не довела тебя до твоего места. Внутри – душа, над тобой – любовь… Чудо! И всё равно стыдно. Потому что если ты хороший, если считаешь себя таким… Если ты добрый, честный и умный, как Путин, то ведь кто-то же должен быть злым и подлым. Или просто дураком. Если все вдруг окажутся хорошие… А когда-то такими все и окажутся… Ой, как, наверно, будет страшно жить в те времена! Но пока есть скверные и светлые – одни виноваты перед теми, а другие перед этими… И всем стыдно. Отсюда чувство общей вины. И надо… надо научиться говорить и с теми, и с другими. Надо найти слова, которые услышат все. Но дар таких слов… Надо быть чистым, чтобы его, протянутый тебе, принять. Иначе тот, кто сидит внутри и знает цену достойному и недостойному, откажется и не позволит тебе взять твоё. Скажет: стань чистым. А ты хочешь взять, хочешь владеть… Потому что в тебе – жажда действия… Но он не позволяет взять дар, не даёт взять. Говорит: стань чистым… И тогда ты хватаешь чужое, раз не позволяют взять своё. Ведь так хочется… Хочется начать говорить. А для этого нужен язык… Но чужое в твоих руках тут же мертвеет. Потому что это чужой язык, а в тебе только твоё живо. И чтобы стать чистым, обрести своё… Это только через путь любви, через боль, через стон,