Шрифт:
Закладка:
– Благодаря побеждающей общечеловечности, практически уже торжествующей общечеловечности, мы всё дальше уходим от естества – ты об этом говоришь? – Егор пошире открыл окно – табачный дым и жар газовой плиты, на которой готовился в казане узбекский плов, придавал Тарарамовой кухне сходство с кузней, где тульские мастера, ладившие аглицкой блохе подковы, решили подкрепиться.
– Благодаря общечеловечности мы, дружок, со всех сторон обложены тошнотворной мертвечиной. Обложены чужим, готовым и неживым. Вглядитесь в картинку – ведь всё это, в массе своей, не от нашего естества. А живое вокруг только то, что своё, от натуры, что естественное. С точки зрения естественности окружающий нас бублимир ни к чёрту не годится. Не годится весь, во всю свою унылую длину. И беда в том, что многие в этом якобы универсальном общечеловеческом пространстве своё естество перестают чувствовать. В них затухает внутреннее пламя их особости, и они больше не слышат шёпот своей души. Такие люди, потеряв связь с собой, не понимают природу иссушения, пробуждающего в них жажду деятельности, и не имеют представления об источнике, способном эту жажду утолить, – они просто пытаются воспользоваться готовым и нарядить свой талант, коль скоро он есть, в чужую для него форму, а деятельности дать направление ослепившей их чужой идеей. Но мы ведь не всякую кровь терпим в своих жилах, не всякую в нас можно влить так, чтобы не убить. Хотя на вид она вся красная… Душа чувствует чужое, душа противится, но те, кто влез в чужую форму, как в глухой скафандр, её не слышат. И всё же порой мучаются, не понимая, что же они делают не так. А жизнь тем временем проходит по мере исполнения составляющих её небольших желаний…
– А что не так? – поинтересовалась Катенька, вожделенно вкушающая запах плова.
– В чужой форме всё умрёт – и талант, и способности. – Тарарам приоткрыл крышку казана, в котором рис с курагой и барбарисом уже был собран в горку, и в кухню с новой силой ворвались пары ташкентской чайханы. – Умрёт, не дав плодов, так и не воплотив того, что в изначальном замысле эти таланты и способности призваны были воплотить. В чужой форме они сгорят, как зёрно в навозе.
– А разве нельзя в заёмные формы вложить своё, из нашей жизни, нашего естества выведенное содержание? – Настя украшала в миске салат «Пикадилли» лапками укропа.
– Можно. Это, дружок, и называется – привить к родному корню. Однако многие берут в заём и содержание, наивно засевая его в совершенно не подходящие для этого ландшафты нашего духа и бытия. Не думая даже, что смысл нашей земли иной. Совсем иной. И в результате такой посев даёт лишь гнойники и пустоцветы. А наше содержание… Подчас наше содержание в заёмных формах просто не удерживается. Попытки переснять один в один почти всегда губительны. К чему эти потуги зеркальных отражений? Зеркала нашего сознания отнюдь не плоской шлифовки – пытаясь всего лишь отразить в них то, что само по себе, в оригинале, было естественным, нутряным и цельным, мы непременно обнаружим, что полученное отражение насквозь фальшивое, придуманное, соскальзывающее с нашей жизни, как с гуся вода. Не надо отражать. Надо достигать того, чтобы запело, растревоженное или поражённое увиденным, собственное естество, как оно запело однажды в нём. – Тарарам кивнул на Егора. – Не глуши в себе шёпот души, пусть она запоёт. И тогда все увидят, что у тебя за душа. Именно так – слепо иди за её голосом, потому что этот интуитивный путь выводит к свету, а рассудочный путь копировщика всегда заводит в тупик. И не надо бояться – если ты не будешь душе мешать, она непременно выдаст чистую ноту. Тогда всё, что бы она ни спела, окажется естественным, нутряным и цельным, всё будет верным.
– Боже мой, но жизнь вокруг устроена совсем иначе! – Катенька устыдилась безделья и принялась кромсать на кружочки огурец.
– Это бублимир в лице тех, кто принял его правила, принуждает нас верить, что она устроена иначе. А на самом деле жизнь чудесна, великолепна, удивительна, безбрежна и вся насквозь пропитана любовью, как мёдом пропитаны улей и судьба всех гудящих в нём пчёл. Только чтобы увидеть, понять и оценить это, надо решиться на дерзкий шаг и начать наконец делать то, что любишь. Начать делать то, что любишь, любить то, что любишь, и стоять здесь насмерть. И уже не отвлекаться ни на что остальное. Тогда из твоей жизни уйдёт ложь – прислужница дьявола, ведь когда ты делаешь дело с любовью, ты не можешь фальшивить и оскорблять свою любовь неправдой. Раз ты делаешь то, что любишь, ты уже по самой человеческой природе не в состоянии говорить и думать об этом такими словами, которыми стыдно говорить о своей любви.
– Скажи! Скажи мне те слова, какими ты обо мне думаешь! – легкомысленно вскинулась Катенька. – Так не хватает в жизни слов любви!
– Но в том, что нас окружает, – заметил Егор, извлекая из холодильника на глазах покрывающуюся испариной бутылку водки, – полно того, что я любить не в состоянии. И это, между прочим, тоже наша жизнь. Отворачиваясь от подобных вещей, мы уходим в эскапизм.
– Не надо отворачиваться. Надо смотреть и чувствовать. Потому что любое наше чувство есть производная любви, каждое из неё выводится. Взять первую же оппозицию: любовь – ненависть. Что мы видим? Ненависть – всего лишь оскорблённая любовь. И ревность, и зависть – у них тоже уши оттуда…
– А страх? – спросила Настя.
– И брезгливость, и недоверие, и даже страх… – Тарарам перемешал шумовкой лежащие на дне казана мясо, лук и морковь с уже дошедшим рисом и удовлетворённо закрыл крышку. – Всё это деформации любви. Так обозначены вещи, которые человек, может быть, и готов был бы полюбить, но пока не в силах этого сделать. Что-то сидит в нас и не позволяет любить то или иное, пока оно пребывает в том состоянии, в котором пребывает.
– Может быть, совесть? – Водрузив бутылку на стол, Егор достал
