– Автоэпитафия? Не думал в эту сторону. Впрочем… Может, чтобы осадить грядущего Фёдорова, так: «Возвращаться – плохая примета». А ты?

– Только одно слово – «Покой».

Тревога

Спецслужбы коммунального хозяйства убили крысу. В мире, принявшем меня, ветер перемен, за правду и закон, есть службы, сводящие набрис на нет.

Здесь, в городе, который не сдаётся, то вспыхивая пламенем нелепой беззаветности и смехотворного служения, то тлея ненавистным углём бессребреничества и любви, неладно что-то снова. Особой, исключившей из себя меня неладностью. Отринувшей меня и мой неутолимый голод. Здесь появилось белое пятно, очаг сопротивления, зона слепящего света. И возня возле него. Так не противились давно мне.

Когда соблазн, мой главный инструмент, бессилен перед упрямством поборников долга, я спускаю с цепи псов расплаты.

Когда любовь уводит от меня мою добычу и делает её глухой ко лжи, я извлекаю бич и возвращаю заблудшую скотину в стадо.

Но белое пятно, зародыш мира без меня – изделие нечеловеческого свойства. Я чувствую его присутствие – но где он? Он возвращает мне мой взгляд пустым. Он – сгусток той природы, что не приемлет ни меня, ни память обо мне. Что будет, если он поглотит мою паству, а ту подлунную, где я царю, погасит, обратит в пустую тьму? Что будет, если он займёт моё пространство, а мой пустынный мир, где я – единственный его насельник, запрёт в темнице сухого чёрного зерна? И не даст зерну упасть на почву? Не даст выпустить корни греха?

Не будет этого. Тревога бодрит и распаляет голод. Отчаяние незнакомо мне. Своё я навсегда оставлю за собой. Я хохочу – меня, ветер перемен, никогда не коснутся перемены. Любой очаг сопротивления мои спецслужбы погасят кровью и мочой. Эта работа веселит сердца преданных мне псов расплаты. Я их уже спустил со своры. И расправил бич.

Глава 10. «Тарарамушка, милый…»

1

За синим забором, на стройплощадке, образовавшейся на месте Невских бань, непривычной конструкции механизм с гибкой и толстой отводной/приводной кишкой ввинчивал в грунт сваю, как ввинчивают шуруп в гуляющую половицу. Технический прогресс шагал широкими шагами и оставлял мертвящие следы. Петербургская земля была здесь неустойчивая, зыбкая, но очень дорогая. Скоро на этом месте распустится очередной пузырь самодовольства и достатка. Зеркально-бетонный пузырь, надутый не стремлением к гармонии и красоте, а суетной тщетой и выдаваемой за дело, за разумную необходимость, за цивилизованную предприимчивость сиюминутной корыстью. Думать об этом Роме было неприятно, а временами и вовсе противно. Он старался не думать. Но…

Земля – эдемское наследство – сто раз уже попилена, оценена и продана… кромсаются глухие кладовые недр, намазанный на шельфы океан, глубины вольных вод с живущей в них добычей, небесные просторы… невидимый эфир и тот поделён на частоты/волны и выставлен на торг… Что здесь ещё не подлежит мамоне? Кто скажет, что так было вечно, от яйца, изменит истине, вещующей нам об ином даже не из дремучих чуланов памяти, а из источника, вдохнувшего в нас душу. Главного источника, в котором – спасение, освобождение и тишина…

Тарарам, собранный внутренне и внешне рассеянный, шёл по Марата путём голого марша в сторону Кузнечного переулка. К музею Достоевского. Сегодня должен был решиться мучавший его вопрос: возможны ли для него перемена участи и счастье обретения слов? Есть ли в его судьбе место для этих событий?

Воздух был влажный, душный, хотя поверху с залива дул ветер и нагонял тяжёлую сплошную тучу. Идущие по улице люди, несмотря на липкую испарину, переходили на скорый, деловой шаг. Над городом кружили беспилотные чайки и тревожно кричали в пространство. Небо хмурилось, думало о грозе.

Возле дверей венгерского консульства, оставив свою сторожевую будку, переминался с ноги на ногу охранник. В левой пятерне он держал бутерброд с бужениной, в правой – огурец, и так, чередуясь, ловко рубал с двух рук – по-македонски. Рядом (жена? знакомая? проситель?) стояла женщина, прижимавшая к груди кулёк с завёрнутым в него младенцем. Тут же – пустая коляска. Голова младенца торчала из одеяла, как сосиска из хот-дога. Тарарам подумал, что хот-дог вернее было бы переводить не как «горячая собака», а как «пылкий кобелёк». От этой мысли его отвлёк вид красного трамвая, вразвалочку выворачивающего из устья Колокольной улицы, а после – обстроенный затянутыми сеткой лесами, но по-прежнему несущий службу музей Арктики и Антарктики с подвешенным к потолку самолётом полярной авиации на лыжах и гостеприимной папанинской палаткой.

Егор, Катенька и Настя ждали Рому возле спуска в мемориальную квартиру. Тарарам увидел их издали – Егор с Настей о чём-то между собой разговаривали, а Катенька читала налепленные на водосточную трубу объявления. При взгляде на хрупкую, как шоколадка, умеющую, как шоколадка, упоительно таять Катеньку у Ромы вздрогнуло сердце. «Конец, – подумал Тарарам. – Попался». Ещё он подумал, что стал теперь отчётливо и жёстко чувствовать. Может, это душ Ставрогина сделал его чувства сильными? Сильнее и острее, нежели позволено негласной нормой бублимира?

Егор подал руку, Настя подставила щёку, Катенька потянулась к Роме губами.

Из дверей музея Достоевского на свет выбралась радостно галдящая толпа рыжеватых янки. Домашняя обстановка классика определённо чем-то их развеселила. А вот на рокочущее издали небо они посмотрели с тревогой – не получить бы громом по баклушке.

Внутри дежурил тот же глуховатый страж в жёлтых прокуренных усах, что и в прошлый раз, когда в чёрном зале спала Настя, хотя специально под его смену Тарарам не подгадывал – просто удачное стечение обстоятельств. Или знак, предупреждение, подсказка? Но ведь другой охранник, Влас, что повёлся на песню Егора, тоже, кажется, не сулил беды… Рома не стал расколдовывать ребус. Да и не знал он, что близость к месту, где вылезло образование неведомой природы, странно сказалось на обоих – усатый взялся из спичек строить боевую греческую триеру, а молодцеватый Влас записался в школу бальных танцев. И их, охранников – их тоже подспудно влекла потребность воплощения мечты.

– Комедианты, – со снисходительной ухмылкой приветствовал гостей страж, твёрдо уверенный, что искусство должно храниться в специально отведённых местах, вроде Кунсткамеры и Мюзик-холла, а где-то ещё быть ему не положено – или это не искусство.

В чёрном зале, плотно закрыв дверь и поставив Настю с Катенькой у световыключателя, Тарарам с Егором при помощи фонарика обследовали ситуацию. Объект снова изменился. Зеленоватое бестелесное вздутие из линзы обратилось в шар, двухметровую сферу, которая, паря на прежней высоте, не