– Я вызываю вас! – сказала, наконец, родинка.

– Пожалуйста, когда угодно.

Но дуэль не состоялась. Когда тут же выбранные секунданты сообщили друг другу фамилии дуэлянтов, господин с родинкой и сапогами согласился принести извинение.

– Так вы и есть Заурбек – вождь кабардинцев!.. Нет, нет, с вами я не могу драться. Ведь я слышал о вас. Помните ли вы Анну Сергеевну? Она здесь, она часто вспоминает…

На следующий день, вечером, в экипаже, заставленном свертками, корзинками и ящиками, Заурбек, я и Хазеша ехали на Толстовскую улицу. Хазеша никак не мог забыть француженку. Отплевываясь и ругаясь последними словами, он поминутно вытягивал кусок материи, странно напоминавший верхнюю часть наволочки, и вытирал им губы. Я убежден, что, в сущности, Хазеша был благодарен француженке и ее невоспитанному (по его мнению) жесту. Ведь подумать только: целую неделю есть чем возмущаться!.. Есть люди, которые буквально несчастны, когда не имеют предлога ворчать.

– …Ему сказали, что я бандит, – сказал Заурбек, – вот я и расписался на потолке, что я бандит.

Я понял, о ком идет речь: Заурбек не любил подробно передавать свои разговоры с начальством.

Экипаж въехал на Толстовскую улицу:

– Номерочек-то какой ищете? – оглянулся с козел ямщик.

Когда мы остановились у подъезда дома, в котором жила Нюра, а ныне Анна Сергеевна Н., жена подполковника, Заурбек приказал мне идти вперед, вызвать Анну Сергеевну и спросить у нее разрешения войти. Так я и сделал. Позвонил. Впечатление было такое, что звонок раздался в пустом доме. Не знаю почему – волновался и я. Издалека донеслись нервные стуки каблуков о паркет. Двери были стеклянные. За стеклом появилась фигура женщины, среднего роста, в короне темных волос, вьющихся и капризных, широкой в плечах, с руками сильными и энергичными. Ее лицо, казавшееся сквозь стекло бледным, смотрело удивленно и ожидающе.

Она приоткрыла дверь:

– Вам кого? – скорее прошевелили, чем произнесли губы.

Но едва я начал:

– Начальник Кабардинской…

Она прервала меня каким-то не криком, но невыразимым воплем:

– Заурбек?! Да? Заурбек?

Казалось, что не голосом, а всей грудью, всем лицом, даже руками, она выкрикнула это имя. Но крик этот не был звучным. Она почти шептала… Тот, чье имя произнесено таким голосом хотя бы один только раз, может умереть спокойно: он жил недаром…

Потом, когда мы сидели в гостиной, Анна Сергеевна призналась, что едва, увидев мой костюм, она уже была охвачена предчувствием, что я от него.

– Нюра, – сказал Заурбек, – Нюра, помните?

– Все, все помню. Как будто вчера…

– И разговор тот помните?

– И разговор, да, и разговор… Садитесь, ради Бога… Как ваше имя? – обратилась она ко мне.

Между тем Хазеша, не принимавший участия во всей этой сцене, был занят перетаскиванием свертков, ящиков и корзинок, лежавших в экипаже. Все приносимое он старательно складывал на столе. Его папаха была надвинута на самые брови. Мне показалось, что под бровями мелькнула скудная скупая слеза. Последнюю из принесенных вещей Хазеша, кряхтя и бормоча кабардинские слова, истинный смысл которых был понятен лишь Заурбеку и мне, энергично запихивал под диван.

– Эй, Хазеша! Что это там? – Заурбек отлично помнил, что ни одна из купленных им вещей не предназначалась лежать под диваном.

Вопрос Заурбека подействовал на Хазешу, как удар бича:

– А потом ты скажешь: Хазеша, иди, позови извозчика!.. А потом ты будешь спрашивать: Хазеша, где наш извозчик?.. – Хазеша буквально задыхался от злости.

– Да в чем дело? Покажи, что это у тебя такое?

Хазеша вытянул из-под дивана переднее сидение экипажа, снимающееся с шарниров, и фонарь. Обе эти принадлежности экипажа он взял в залог: без них извозчик не удерет… То были времена, когда и в центре действовал не столько общественный порядок, сколько личный… Произвол во имя порядка.

…Дети Анны Сергеевны давно уже спали в отдаленной от гостиной спальне. Хазеша не терял время с кухаркой: оттуда, из кухни, время от времени доносился сдержанный визгливый смех. В гостиной, в полутьме, при завешанной каким-то фантастическим колпаком лампы, сидели так: у рояля – Анна Сергеевна; поближе к ней, за столом, Заурбек; за противоположным концом стола, на диване, – я. Весь стол был занят консервами, фруктами, сладостями и всякой всячиной – какую только можно было достать. Одиноко возвышалась бутылка искристого французского вина. Из нас троих один я познакомился со вкусом винограда, растущего в провинции Шампань. Анна Сергеевна играла и иногда долго-долго не отрывала своего взгляда от нот, хотя уже давно прозвучал последний аккорд. Заурбек пел. Несколько строчек одного из романсов запомнились мне на всю жизнь:

Я вновь пред тобою стою очарован

И в ясные очи гляжу… И мыслю:

– О, ангел! – какою ценою…

Признав, как святыню, во всем твою волю,

Могу об одном лишь молить:

Чтоб ты мою жизнь, мою горькую долю –

Заставила вновь полюбить…

Чтоб Ты (с ударением пел Заурбек)

мою жизнь и проклятую долю

Заставила вновь полюбить…

…Что он вкладывал, что он хотел вложить в эти простые слова старинного романса? Почему его доля – проклятая? Неужели он, чья голова оценена коммунистами в пятьсот тысяч рублей, он, первый человек в Кабарде, он, собравший две тысячи всадников, готовых ежеминутно жертвовать жизнью, когда так легко уйти в глубь лесов и там, без риска и опасностей, переждать грозу и бурю гражданской войны… Он, рисковавший своей жизнью столько раз, сколько волос на голове самого лохматого горского жида… Он, стрелявший между глаз, глядевших на него в предсмертной тоске… Неужели его доля горькая и проклятая? Неужели он променяет – мысленно променяет, ибо в действительности путь, на котором он стоит, приводит или к победе или к смерти – положение вождя на положение мужа или любовника этой женщины?.. В душе моей поднималось недоброжелательство против Анны Сергеевны. Мне хотелось встать и сказать:

– Оу, Заурбек! Из тех людей, которые за тобою пошли, здесь присутствую один я. Но я один напоминаю о тех, кто идет за тобою…

Но какая-то предательская тоска сжимала мое сердце. Я сознавал, что цену крови и цену любви установить нельзя.

Глава IV

Петербург. Видяин

…Когда гимназистка Нюра и реалист Заурбек расстались в городском саду, она ушла домой, а он направился к той части сада, которая примыкала к дому распевающего романсы учителя. Трудно сказать, что именно влекло Заурбека к учителю. Хотел ли он излить чувства, бунтовавшие в его груди? Или он обдуманно шел к тому, что явилось следствием его объяснения с учителем?.. Как бы там ни было,