Итак, Заурбек, окруженный свитой, прибыл в центр. По улицам центра двигались в таком порядке: впереди – Заурбек, стройный, сухощавый, широкий в плечах, узкий в талии, среднего роста. Справа от него двигалась улыбающаяся туча – Хабыж. Слева – я. А позади – для ради изумления народов – гигант Маштай и маленький Хазеша [59]. Хазеша – герой японской и мировой войн – носил на груди иконостас: четыре георгиевских медали, четыре георгиевских креста и еще две золотые медали за беспорочную службу в милиции. Говорил Хазеша хриплым командирским басом. Он даже на Заурбека позволял себе кричать. Усы Хазешины торчали сердито. Его усы были свирепее усов Вильгельма. Рядом с Маштаем, переросшим к этому времени сажень на вершок с небольшим, Хазеша казался старым ребенком. Это обстоятельство ужасно его сердило, и он не пропускал случая показать, что, в сущности, первый человек в Кабарде – это именно он, и никто другой.

Выйдя из приемной Деникина, Заурбек сказал:

– Какой замечательный бас у этого генерала! Я думаю, если он крикнет «смирно», так целая дивизия услышит… а может быть, даже корпус! Впрочем, – добавил он, – мы сегодня приглашены на бал. Там будут иностранцы.

Вечером, все пятеро, мы входили в залитый огнями зал, предназначенный для танцев. Вдоль разукрашенных зеленью и разноцветными флагами стен вытянулись ряды столиков. Распорядитель, краснощекий юноша в красно-черных погонах, с бантом национальных цветов, с изображениями черепа и костей на рукаве, указал Заурбеку столик в одном из дальних углов. Местонахождение стола не удовлетворило Хазешу. Он схватил распорядителя за рукав:

– Подожди, землячок, – всех, кто не принадлежал к кавалерии, Хазеша называл «землячок», искренно убежденный, что все они и есть землячки, – покажи нам стол получше!

И говоря так, он, немного отвернувшись в сторону, чтобы никто не заметил, где у него хранятся деньги, вытянул здоровенный бумажник, туго набитый и перевязанный красной лентой, снятой с какого-то убитого комиссара. Оскорбленный распорядитель обратился к Заурбеку с протестом.

– Хазеша! – крикнул Заурбек.

Хазеша, походивший в этот момент на змею, которой наступили на хвост, сердито посмотрел на распорядителя, спрятал бумажник обратно.

– Когда хотят оскорбить хозяина, – сказал он по-кабардински, – тогда ему предлагают деньги. Твоя душа, Заурбек, смирная, как воробушек!..

Между тем музыка играла, танцующие танцевали, сидевшие за столиком пили вино. Многие узнавали Заурбека по фотографиям, помещенным в газетах, подходили знакомиться, издали поднимали бокалы и пили за его здоровье. В двенадцатом часу, когда расступившаяся толпа пропустила Деникина с поклонами, но без рукоплесканий, когда воздух танцевального зала превратился в пустыню Сахару, а вино, как говорится, «сделало свое дело», к столику Заурбека подошла группа иностранцев. Это были французы. Впереди других шла дама с подносом в руке, в сопровождении знакомого уже распорядителя. Он выступал теперь в качестве переводчика. За ними, шаркая ногами по паркету, в штатском, но с военной манерой держать плечи, подошли французы. На подносе стояли пять бокалов шампанского. Француженка, поглядывая на Маштая, прощебетала несколько фраз и без особых размышлений протянула Заурбеку руку, норовя попасть прямо в губы, украшенные пушистыми усами, завернутыми в кольцо. Заурбек – он всегда был галантен – поцеловал французскую руку. Поцеловал и я. Но когда, вслед за мною, француженка протянула руку в сторону Хазеши, он отскочил, как волк, хвост которого попал в капкан:

– Ана сены… ана сены…[60] – только и мог выговорить возмущенный в своих лучших чувствах Хазеша.

Заурбек попросил переводчика извинить Хазешу:

– Хазеша воспитан в горах, а там не принято целовать дамские ручки.

…Французы просили Заурбека станцевать «данс де Кавказ». Они так много слышали о «герое Кабарды», они надеются, что их просьба не затруднит и не обидит Заурбека.

Когда составили круг и с эстрады, где находился оркестр, полились волнующие звуки лезгинки, Заурбек, засучивая широкие рукава черкески, вышел на середину. Его папаха, украшенная зеленой лентой, с вышитыми на ней полумесяцем и звездой, была сдвинута чуть-чуть набок. Темно-алая черкеска плотно облегала плечи и талию, обрисовывая линии его высушенного и закаленного походами гибкого тела. На поясе висел кинжал, справа – наган, слева – маузер с вызолоченной ручкой. Кровных врагов у Заурбека было больше, чем патронов в обоих револьверах. Мягкие ноговицы позволяли Заурбеку ступать легко и неслышно. Он шел той особой хищной и изящной в то же время походкой, которая присуща только рожденным в горах. Его глаза горели, выдавая волнение. Крупные губы улыбались самонадеянно и презрительно: эта улыбка как будто говорила – я извиняю любопытство тех, кто на меня смотрит. Незаметно от простого прохаживания он перешел к танцу. Он вскинул руки, и каждый, кто имел глаза, увидел, что за его плечами выросли крылья: черные крылья зловещей жестокой птицы. Он сделал скачок – вздрогнули брови, положенные, как две стрелы, омоченные кровью, и потом застыли, разделенные продольной морщиной, о которой говорят, что эта морщина – знак немилосердной судьбы. Ноги Заурбека превратились в вихрь и казалось – от них исходит дыхание бури. Стремительный, как коршун, плавный, как лебедь, то рыскающий волком; то замиравший, словно статуя, изображающая невыносимый восторг – он танцевал, и танец его повествовал о жизни, в которой пламенная, как только что пролитая кровь – страсть перемежается со взлетами гнева и печалью падения с высоты. В момент, когда все расширяя и расширяя круги своего полета, Заурбек намеревался пристать, как пристает корабль, претерпевший бурю, к ожидавшим его друзьям – какой-то господин в черкеске, но в лакированных сапогах, выдававших его негорское происхождение, выскочил в круг. Он сделал это так неловко, что толкнул Заурбека… Толкать! Во время танца!.. Это одно из ужаснейших оскорблений. Разъяренный Заурбек повернулся к дерзкому и, продолжая танцевать, выхватил маузер. Приставив маузер к самому носу господина в лакированных сапогах, он выпустил обойму в потолок. Сухая трескотня выстрелов подняла в зале переполох. Дама в кружевном декольте, только что лорнировавшая Заурбека, упала в обморок, испустив тонкий пронзительный визг. Какие-то молодые люди целым табуном примчались к этой даме, имея в руках стаканы с водой, разлитой по дороге. Сидевшие за столиком поднялись, вытягивая шеи, словно телята, обнюхивающие вымя незнакомой коровы, принятой случайно за мать.

– К кому это относится? – заикаясь, спросил господин в лакированных сапогах.

– К вам, если угодно…

Заурбек стоял уже спокойный. По-видимому, его больше занимала родинка, смешно торчавшая из уха неудалого танцора. В самом деле, это была большая родинка, с