Шрифт:
Закладка:
Когда Малье сообщил о своем возвращении — это было более чем вовремя и кстати, ибо ни одна добродетель не выдержит такой пытки и такого поджаривания, а чем меньше влюбленным было дозволено, тем больше разыгрывалось их воображение.
Оставив Мари д’Анбо, верный его товарищ выехал навстречу другу, чтобы вместе с ним благополучно проехать через лес, и оба брата по оружию, совсем как в старые добрые времена, легли спать в одну постель в городке Бонди.
Они лежали рядышком, и один рассказывал о своем путешествии, а другой — о последних слухах, о галантных похождениях и так далее. Но главное, что волновало Малье, была Мари д’Анбо, и Лавальер поклялся, что никто не притронулся к тому драгоценному месту, в котором хранится честь мужей, и влюбленный в жену Малье весьма был этим доволен.
На следующий день троица воссоединилась, к великому отчаянию Мари, которая, в силу великой женской хитрости, бурно приветствовала мужа, но при этом пальцем показывала Лавальеру на свое сердце, всем своим милым личиком говоря: «Это твое!»
За ужином Лавальер объявил, что уезжает на войну. Малье сия печальная новость весьма огорчила, и все же он пожелал сопровождать своего брата, но Лавальер запретил ему покидать жену.
— Сударыня, — сказал он Мари д’Анбо, — я люблю вас больше жизни, но меньше, чем свою честь.
При этих словах он побледнел, Мари д’Анбо тоже, поскольку никогда в их играх с пушистым гусенком не было столь истинного чувства, как в этих словах. Малье вызвался проводить друга до Мо. Вернувшись, он стал обсуждать с женой непонятные причины и скрытые поводы столь внезапного отъезда, и Мари, знавшая о бедах Лавальера, сказала:
— Мне все понятно: ему здесь плохо, стыдно, потому что каждый знает, что у него неаполитанская болезнь.
— У Лавальера? — изумился Малье. — Я же видел его два дня назад, когда мы спали в Бонди, и вчера в Мо. Нет у него ничего! Он свеж как огурчик.
Дама залилась слезами, восхитившись сей бесподобной братской преданности, сей нерушимой верности слову, сим мукам глубоко запрятанной страсти. Сохранив любовь на самом дне своего сердца, она, как нам поведал о том в своих тары-бары мессир Бурдейль де Брантом[69], ушла в мир иной, когда Лавальер погиб под Мецем.
Кюре из Азе-лё-Ридо
Время действия: XV век.
В то время священники в брак не вступали, однако имели покладистых и елико возможно пригожих сожительниц. К сожалению, с тех пор, как всем известно, собор запретил им это дело, поелику не видел ничего хорошего в том, что бабы потешаются над чужими исповедями, а главное, над тайнами церковных установлений и закулисных козней, являющихся неотъемлемой частью жизни католической церкви. Последним священником в наших краях, кто более или менее законно держал в своем доме женщину, одаривая оную своей умозрительной любовью, был некий кюре из Азе-лё-Риделя, милого местечка, которое позднее называли Азе-лё-Брюле (сиречь Азе Сожженный), а ныне Азе-лё-Ридо, чей замок является достопримечательностью Турени. То времечко, когда женщины еще не чурались запаха священников, не так уж далеко, как многие полагают, ибо тогда еще восседал на своем месте господин д’Оржемон, сын епископа[70], и не закончились кровавые распри арманьяков. По правде говоря, этому кюре повезло, что он родился в те поры, ведь был он хорош собой, отличался статным телосложением, здоровым румянцем, высоким ростом и силой, ел и пил, как выздоравливающий после болезни, и, что греха таить, постоянно оправлялся от того безобидного недомогания, что охватывало его в определенные часы. В общем, опоздай он на полстолетия, и быть бы ему собственным палачом, коли он попытался бы придерживаться предписанного каноном воздержания. Ко всему прочему, сей кюре родом был из Турени, idest[71] темноволосый, а в глазах его горел огонь и блестела влага, способные разжечь или залить все очаги, кои надобно разжечь или потушить. И никогда в Азе не бывало подобного кюре! Кюре-красавца, с косой саженью в плечах, бодрого, всех благословляющего и одаряющего улыбкой, любящего венчать и крестить больше, чем отпевать, доброго шутника, благоговейного в церкви и настоящего мужчины во всем. На свете немало пастырей, которые любят хорошо поесть и выпить, попадаются и такие, что охотно дарят свое благословение, и такие, что умеют посмеяться, однако все они, вместе взятые, в подметки не годятся вышеупомянутому кюре, ибо он один искренне пекся о своей пастве, поддерживал своих прихожан в горе и в радости, и всякому, кто видел, как он выходит на улицу, хотелось его приголубить, до того его все любили. Он первый сказал в своей проповеди, что черт не так страшен, как его малюют, и он же в пост для госпожи де Канде превратил куропаток в рыб, объявив, что окуни, которые водятся в Эндре, это речные куропатки, и, наоборот, куропатки — это воздушные окуни. Он никогда не пичкал народ нравоучениями и часто со смехом говорил, что предпочитает попасть в мягкую постель, чем в чье-то завещание, и что, мол, у Господа все есть и Он ни в чем не нуждается. Что касается бедных и страждущих, то, кто бы ни пришел в пастырский дом за подаянием, он не уходил обиженным, ибо душа у кюре была широкой, а рука щедрой, и он кручинился (он, в общем-то, очень крепкий!) при виде чужой нищеты и увечий и стремился залечить каждую рану. Оттого-то так долго рассказывали добрые сказки об этом кюре всех кюре!.. Именно он рассмешил до слез гостей, съехавшихся на свадьбу сеньора де Валена, того самого, чьи земли находятся неподалеку от Саше. Мать означенного сеньора совала свой нос в готовку всех горячих и холодных, жареных и вареных, соленых и сладких блюд, и наготовили их столько, что хватило бы накормить маленький город, но, правды ради, надо сказать, что на свадьбу эту съехались гости из Монбазона, Тура, Шинона, Ланже и других деревень и пировали целую неделю.
Так вот,
