Шрифт:
Закладка:
Мало того, ни одна женщина не захочет вступить в законный брак с самым красивым молодым дворянином королевства, если только на него падет подозрение в том, что он один из тех, кого мэтр Франсуа Рабле называл своими «дражайшими паршивцами».
Прекрасный и печальный кавалер хранил молчание, и его спутница сказала ему по дороге из дворца, в котором давали бал:
— Мой дорогой сударь, я стала причиной ваших несчастий…
— Ах, сударыня! — возразил Лавальер. — Мое несчастье поправимо, да и вы избежали огромной беды, понимая, как опасно меня любить!
— Ах! — вздохнула она. — Зато теперь я знаю, что вы будете моим и только моим, потому что за это поношение и бесчестье я обязана вам вечной дружбой, и я всегда буду вашей госпожой и дамой, лучше того — вашей рабой. Я желаю принадлежать вам, дабы смыть следы этого позора, окружить вас всяческими заботами и опекой, и пусть даже завтра объявят, что болезнь неизлечима и убьет вас так же, как нашего покойного короля, я последую за вами и умру вместе с вами от вашей болезни. О да! — Она залилась слезами. — Нет таких страданий, которые возместят вам нанесенный мною ущерб.
Она присоединила к словам безудержные рыдания, ее добродетельное сердце не выдержало, и она упала в непритворный обморок. Испуганный Лавальер подхватил ее и прижал руку к ее сердцу, то бишь к прекрасной и несравненной груди, которая это самое сердце прикрывает. От жара любимой руки дама пришла в себя и почувствовала такое наслаждение, что чуть снова не лишилась чувств.
— Увы! — промолвила она. — Сия поверхностная и лукавая ласка отныне будет единственной нашей радостью. Однако она в тысячу раз лучше тех, что дарил мне бедный Малье… Оставьте вашу руку… Она трогает мне душу, сердце мое так и тает!
На такие слова рыцарь с жалостливой миной простодушно признался, что это прикосновение доставило ему великое наслаждение, в результате которого страдания его от болезни так усилились, что лучше смерть, чем эти муки.
— Тогда мы умрем вместе, — сказала она.
Однако они уже добрались до дома, и, поскольку умереть не было никакой возможности, каждый из них лег в своей опочивальне, думая только о любви, ибо Лавальер потерял свою Лимёй, а Мари д’Анбо познала ни с чем не сравнимое удовольствие.
Из-за такого непредвиденного оборота событий Лавальер лишился надежд и на любовь, и на женитьбу, не осмеливался показаться людям на глаза и понял, что защита одной-единственной женщины обходится слишком дорого, однако же он слишком высоко ценил честь и добродетель, чтобы не находить удовлетворения в жертве, которую принес во имя братства. Но дальше — больше, последние дни его службы стали невыносимо трудными и щекотливыми. И вот почему.
Признание в любви, которую Мари полагала взаимной, ущерб, который она нанесла своему возлюбленному, и испытанное блаженство придали смелости прекрасной Мари, которая впала в любовь платоническую, слегка умеряемую мелкими безопасными утехами. И отсюда последовали игры в пушистого гусенка[68], придуманные дамами, которые после смерти короля Франциска боялись заразиться, но не могли отказаться от своих любовников.
И от этих жестоких ласк Лавальер, играя свою роль, уклониться никак не мог. И вот каждый вечер скорбящая Мари привязывала гостя к своей юбке, держала его за руки, пожирала очами, прижималась щекой к его щеке, и в подобных невинных объятиях рыцарь чувствовал себя точно черт в купели со святой водой, а дама без устали твердила о своей великой страсти, которая не имела пределов, поскольку лишь возрастала на бесконечных пространствах неутоленных желаний. Весь пыл, который женщины вкладывают в плотскую любовь, так что ночью единственным светом является свет их глаз, ушел у нее в мистические покачивания головы, восторги души и экстаз сердца. И за неимением лучшего они с радостью двух ангелов, соединенных лишь мыслями, заводили нежные песнопения, которые повторяли все влюбленные того времени в честь любви, те гимны, что аббат Телемской обители старательно спас от забвения, начертав латынью на стенах своего аббатства, расположенного, согласно мэтру Алкофрибасу, в нашем Шиноне, где я видел их собственными глазами и привожу здесь во благо христиан.
— О! — говорила Мари д’Анбо. — Ты моя крепость и жизнь моя, мое счастье и мое сокровище!
— А вы, — вторил он, — моя жемчужина, мой ангел!
— Ты мой Серафим!
— Вы моя душа!
— Ты мой бог!
— Вы моя утренняя и вечерняя звезда, мое счастье, моя красота, моя вселенная!
— Ты мой великий, мой божественный повелитель!
— Вы моя слава, моя вера, моя религия!
— Ты мой милый, мой прекрасный, мой храбрый, мой благородный, мой дорогой, мой рыцарь, мой защитник, мой король, моя любовь!
— Вы моя фея, цвет моих дней, грезы моих ночей!
— Ты моя мысль каждый миг!
— Вы радость очей моих!
— Ты голос души моей!
— Вы мой свет дневной!
— Ты моя заря!
— Вы самая любимая из женщин!
— Ты самый обожаемый мужчина!
— Вы моя кровинка, мое я, что лучше, чем я!
— Ты мое сердце, мой свет!
— Вы моя святая, моя единственная радость!
— Я отдаю тебе пальму первенства, как ни велика моя любовь, чаю, ты любишь меня сильнее, потому что ты мой господин!
— Нет, эта пальма твоя, о, моя богиня, моя Дева Мария!
— Нет, я раба твоя, твоя прислужница, я ничто, ты можешь обратить меня в прах!
— Нет, это я ваш раб, ваш верный паж, ваше дыхание, ковер под вашими стопами. Мое сердце — ваш трон.
— Нет, мой друг, ибо я таю от одного голоса твоего.
— Я сгораю от вашего взгляда.
— Я живу только тобой.
— Я дышу только вами.
— Хорошо, положи руку на сердце мое, одну только руку, и ты увидишь, как побледнею я, когда твоя кровь согреет мою.
Состязание сие приводило к тому, что глаза их, уже сверкавшие, воспламенялись еще больше,
