моя девушка. Учитывая мое нервное состояние, он впоследствии разрешил сестрам милосердия моего лазарета ночевать со мной. Спали они, бедные, на полу на матраце, чередуясь. Одна из них скрывала это от своих родителей, боялась, чтобы ей не запретили дежурство: с благодарностью вспоминаю их всех.

Свидания были разрешены четыре часа в день. Как я могу описать радость свидания с родителями и некоторыми дорогими друзьями, которые не побоялись меня навещать, – словами всего не опишешь! Сидела с родителями без посторонних свидетелей и говорила без умолку; мне привезли одежду, книги и множество цветов. Узнала я о полном разгроме нашей армии и о шатком положении пресловутого Временного правительства. Что ожидало бедную родину, никто не знал. Мои дорогие друзья в Царском были еще живы и здоровы, но терпели ежедневно оскорбления от палачей, которые их окружали.

О подробностях июльской революции знаю меньше, чем те, кто был в то время на воле. Но какие ужасные дни пережили и мы, заключенные!.. У нас в карауле и горничные заранее поговаривали, что будет восстание большевиков.

Произошло это ночью 3 июля. Из казарм Саперного полка, находившихся как раз за церковью Косьмы и Дамиана, стали доноситься дикие крики: «Товарищи! К вооруженному восстанию!» В одну минуту сбежались со всех сторон солдаты с винтовками, кричали, пели какие-то песни, откуда-то послышались выстрелы, загремела музыка. Дрожа от волнения и страха, я стояла у окна с горничной и солдатом из караула, с Георгиевской медалью. Последний рассказывал, что была получена телеграмма от кронштадтцев: ожидать их появления к двум часам ночи; лично он был против выступления и говорил, что в случае чего спрячет меня у своей сестры, так как я-де единственная здесь женщина, и жалел меня.

Никто этой ночью не спал; бедные морские офицеры ходили взад и вперед как звери в клетке. Всех предупредили не оставаться в комнатах, так как опасались, что будут стрелять по нашему дому. По улице шествовали процессии матросов и полки с Красной Горки – направлялись к Таврическому дворцу. Чувствовалось что-то страшное и стихийное: тысячами шли они, пыльные, усталые, с озверелыми, ужасными лицами, несли огромные красные плакаты с надписями: «Долой Временное правительство!», «Долой войну!» и т. д. Матросы, часто вместе с женщинами, ехали на грузовых автомобилях, с поднятыми на прицел винтовками. Наш караульный начальник объявил, что, если они подойдут к арестному дому, к ним навстречу выйдет караул и сдаст оружие, так как все караульные на стороне большевиков.

Комендант показал себя молодцом: караул хотел его арестовать, и он просидел с ними двое суток, уговаривая их, и в конце концов склонил всех на свою сторону. Караул эти дни, к счастью, не отменяли. Я сама все время сидела в коридорчике с генералом Беляевым. Нервнобольной, он трясся как лист, и мне же, которая боялась одна спать в комнате, приходилось все время его успокаивать. Изнемогая от усталости на вторую ночь, я прилегла, пока генерал сторожил у окна. Дорогой доктор Манухин несколько раз посетил меня; но в эти дни опасался приезжать. Руднев приезжал ко мне с допросами, и раз был петроградский прокурор Каринский, который сказал, уходя, что есть надежда на мое скорое и полное освобождение.

24 июля из прокуратуры пришла телеграмма с требованием кому-нибудь из родных заехать за получением бумаги на мое освобождение. Родители уехали в Териоки. Целый день я ожидала дядю Гришу – на него была единственная надежда. Как я волновалась! К счастью, около шести он приехал и тотчас же помчался в прокуратуру, надеясь еще застать прокурора. Я стояла у окна с двумя моими врачами из лазарета, с замиранием сердца ожидая его. Наконец на углу показался извозчик, на котором ехал дядя, издали махая бумагой. Вбежав в комнату, он обнял меня со словами: «Ты свободна…» Я заплакала.

Прибежали арестованные, солдаты, горничные: жали мне руки, связывали узлы с моими пожитками. Караульный начальник сам свел меня под руку по лестнице, усадил меня на извозчика, и мы поехали мимо церкви Косьмы и Дамиана в квартиру дяди. Поднялись наверх: маленькая столовая, накрытый стол – точно во сне…

После тюрьмы лишь понемногу привыкаешь к свободе: воля как бы убита. Даже трудно пройти в соседнюю комнату… на все как будто надо у кого-то просить позволения… Но какое необъятное счастье – свобода! Какая радость – эти первые дни двигаться по комнатам, сидеть на балкончике, смотреть на проходящую и проезжающую публику. Иногда я ездила с родителями или с кем-нибудь из моего лазарета в Удельный лес или на Лахту – не могла надышаться и налюбоваться природой.

В Царское, конечно, не смела ехать. От моего верного Берчика узнала, как обыскивали мой домик, как Временное правительство предлагало ему десять тысяч, лишь бы он наговорил гадостей обо мне и о государыне. Но он, прослуживший сорок пять лет в нашей семье, отказался, и его посадили в тюрьму, где он и просидел целый месяц. Во время первого обыска срывали у меня в комнате ковры, подняли пол, ища «подземный ход во дворец» и «секретные телеграфные провода в Берлин». Искали «канцелярию Вырубовой» и, ничего не найдя, ужасно досадовали. Но главное, что они искали, – винные погреба, и никак не могли поверить, что у меня нет вина. Обыскав все, они потребовали, чтобы моя старушка кухарка приготовила им ужин, и уехали, увезя в карманах все, что могли найти поценней.

Хотя я не могла поехать в Царское навестить тех, о ком так скучала, но, за несколько дней до их отъезда в Сибирь, я получила от государыни маленькое письмо. С этим письмом она прислала мне коробку моих золотых вещей, которую сохраняла во время моего ареста. Горничная рассказывала мне, как они провели лето, как одно время их величеств отделили друга от друга и позволяли только разговаривать во время обеда и завтрака, в присутствии офицеров. Революционная власть Временного правительства старалась всеми силами обвинить государыню в измене и т. д., но им это не удалось. Они ненавидели ее гораздо больше государя. Когда их обвинение не нашло подтверждения, они снова позволили их величествам быть вместе.

После их отъезда в Сибирь маленькая горничная опять пришла ко мне. Она рассказывала, как Керенский устраивал их путешествие. Он приказал, чтобы в полночь все были готовы к отъезду. Царственные узники просидели в круглом зале с полуночи до шести утра, одетые в дорожное платье. В шесть один из преданных лакеев не побоялся принести им чаю, что немножко их подбодрило. Алексею Николаевичу становилось дурно. Уехали они из дворца с достоинством,