Но случалось еще более удивительное. Как-то раз вошел ко мне солдат, заведующий библиотекой бастиона, и со странным выражением глаз положил мне на койку каталог книг. Открывая каталог, нахожу письмо: «Милая Аннушка, мне тебя жаль, если дашь мне 5 рублей, схожу к твоей матери, отнесу письмо». Я задрожала от волнения, боялась оглянуться на дверь, воображая, что за мной следят. Долго раздумывала, решиться ли написать… Солдат вложил конверт и бумагу. Не хотел ли он меня подвести?

Не начало ли это новых испытаний? Бог знает… Наконец решилась, написала дорогим родителям короткое письмо. Пять рублей у меня остались: когда я отдавала свои деньги, они прорвались в подкладку пальто, и я их бережно хранила. Положила это единственное сокровище в конверт и написала ему, что люди меня вообще часто обманывали, я так теперь страдаю и во имя этого страданья стараюсь верить, что он меня не подведет.

Какая же это была неописуемая радость, когда на другой день я нашла в книге бесценное письмо от мамы! Уходя из камеры, он ухитрился бросить мне в угол плитку шоколада. Так установилась редкая, но бесконечно мне дорогая переписка с родителями. Они ему каждый раз давали деньги, он же, конечно, рисковал жизнью. Находила письма в книгах, в белье (он заведовал и цейхгаузом), в чулках. Нашла письмо от Лили Ден, с известием, что их величества здоровы и она плачет, глядя на мои любимые цветы. Прислали мне от государыни бумажку с наклеенным белым цветком с двумя словами: «Храни Господь!» Как я плакала над этой карточкой!.. Подобным же образом он пронес в крепость кольцо, которое государыня мне надела при прощании (золотые вещи из канцелярии бастиона выдали родителям). Сначала я не знала, куда спрятать кольцо, потом оторвала от пальто кусочек серой подкладки, сшила крошечный мешочек и прикалывала его на рубашку под мышкой английской булавкой (булавку подарила добрая надзирательница). Я боялась, чтобы другая надзирательница не заметила кольцо в бане: и тогда прятала в подкладку.

Но скоро библиотекарь возбудил к себе подозрение, так как стал слишком часто ходить к нам с книгами, и его сменили, назначив ужасного Изотова.

Позже судьба нам помогла через другого человека. Как-то раз в супе нашла большой кусок мяса, которого два месяца не ела. Я, конечно, жадно его съела, но откуда он, спросить не смела. На другой день – опять кусок мяса. У меня даже сердце забилось. Хотелось узнать, кто тот тайный друг, который меня подкармливает. Надзирательница осторожно разведала и сообщила, что это поваренок и он вообще готов помогать мне, так как жалеет меня, предлагает носить письма родителям. Но он делал больше.

За мизерное вознаграждение этот хороший человек, рискуя жизнью, приносил мне чистое белье, чулки, рубашки и еду и даже уносил грязное. Все предыдущие месяцы я стирала рубашку под краном, из шпильки сделала крючок и вешала в теплом углу. Но, конечно, рубашка вполне не высыхала. Кто может представить себе счастье после двух месяцев надеть чистую, мягкую рубашку?!

Звуки из внешнего мира до нас почти не долетали; далекий благовест в церквах почему-то раздражал. «Неужели, – думала я, – Бог слышит молитвы народа, который сверг своего Царя?» Доносился бой часов. Без содрогания не могу вспомнить заунывный мотив, который они играли; при себе часов иметь не разрешали. С утра до ночи ворковали голуби. Теперь, где бы я ни услыхала их, они напоминают мне сырую камеру в Трубецком бастионе. «Старший» солдат как-то рассказывал, что сидел за политические дела в крепости и часами кормил голубей у окна. «Разве у вас было окно и низкое?» – спросила я с завистью. Окно – это то, чего я жаждала все время. Солдаты рассказывали, что вообще при царе в крепости сидеть было легче: передавали пищу, заключенные все могли себе покупать и гуляли два часа. Я была рада это услышать.

«Старший», который вначале меня так мучил, изменился, позволял разговаривать с надзирательницей. Он был по-своему развитым человеком и любил пофилософствовать. Солдаты были им недовольны, и как-то, придравшись, будто он купил нам конфет, его сменили.

Из молодых были двое из Гвардейского экипажа, которые говорили: «Вот нас тридцать пять человек товарищей, а вы наша тридцать шестая». Заботы обо мне моих раненых меня не оставляли и располагали ко мне сердца солдат. Самым неожиданным образом я получала от них поклоны и пожелания через караул. Раз пришел караульный начальник с известием, что привез мне поклон из Выборга «от вашего раненого Сашки, которому фугасом оторвало обе руки и изуродовало лицо. Он с двумя товарищами чуть не разнес редакцию газеты, требуя поместить письмо, что они возмущены вашим арестом. Если бы вы знали, как Сашка плачет». Караульный начальник пожал мне руку. Другие солдаты одобрительно слушали, и в этот день никто не оскорблял меня.

Однажды во время прогулки к надзирательнице подходит часовой и спрашивает разрешения поговорить со мной. Я перепугалась, когда вспомнила его рябое лицо и как он в одну из первых прогулок оскорблял меня, называя всякими гадкими именами. «Я, – говорит, – хочу просить тебя мне простить, что, не зная, смеялся над тобой и ругался. Ездил я в отпуск в Саратовскую губернию. Вхожу в избу своего зятя и вижу на стене под образами твою карточку. Я ахнул. Как это у тебя Вырубова, такая-сякая?.. А он как ударит по столу кулаком. «Молчи, – говорит, – ты не знаешь, что плетешь, она была мне матерью два года», да и стал хвалить и рассказывать, что лежал у вас в лазарете как в царстве небесном, а потом сказал, чтоб, если увижу, передал бы от него поклон; а он молится, и вся семья его молится за вас». Надзирательница прослезилась, а я ушла в мрак и холод тюрьмы, переживая каждое словечко с благодарностью к Богу.

Позже я узнала, что Царскосельский совет постановил отдать моему учреждению весь Федоровский городок, то есть пять каменных домов. Раненые ездили повсюду хлопотать, подавали прошение в Петроградский центральный совет, служили молебны; ни один из служащих не ушел.

Все эти солдаты, которые окружали меня, были как большие дети, которых научили плохим шалостям. Душа же русского солдата чудная. Последнее время моего заключения они иногда не запирали двери и час или два заставляли меня рисовать. Я тогда хорошо делала наброски карандашом и рисовала их портреты. Но в это же время происходили постоянные ссоры, драки и возмущения, и мы