23 апреля, в день именин государыни, когда я особенно отчаивалась и грустила, в первый раз обошел наши камеры доктор Манухин, бесконечно добрый и прекрасный человек. С его приходом почувствовали, что есть Бог на небе и мы Им не забыты. Благодарность и уважение, которыми полно мое сердце, когда произношу дорогое имя доктора, не могут быть выражены словами.

Уже некоторое время назад солдаты стали относиться к доктору Серебрянникову с недоверием, находя его жестокость излишней. Они обратились в Следственную комиссию с просьбой сменить его, и, так как тогда воля солдат была законом для правительства Керенского, доктора заменили человеком, который был известен как талантливый врач и в смысле политических убеждений человек не опасный, разделяющий мнение «о темных силах, окружающих престол». Но одного Керенский, по всей видимости, не знал: у доктора Манухина было золотое сердце и он был справедливым и честным человеком. Серебрянников сопровождал доктора Манухина при его первом обходе и стоял с лиловым, злым лицом, волнуясь, пока Манухин осматривал мою спину и грудь, покрытую синяками от банок, побоев и падений. Мне показалось странным, что он спросил о здоровье, не оскорбив меня ничем, и, уходя, добавил, что будет ежедневно посещать нас.

В первый раз я почувствовала, что со мной говорит «эскулап». Когда он ушел, точно в душе растаяло что-то, и, упав на колени, я помолилась и заснула.

Все заключенные буквально жили ожиданием его прихода. Обыкновенно он начинал свой обход вскоре после двенадцатичасовой пушки, и каждый из нас, стоя у дверей камеры, прислушивался к его голосу, к тому, как, обходя, он здоровался с заключенными, ласково спрашивая о здоровье. Для него все мы были пациенты, а не заключенные. Он требовал, чтобы ему показывали нашу пищу, и приказывал выдавать каждому по бутылке молока и по два яйца в день. Как это ему удалось, не знаю, но воля у него была железная, и, несмотря на то что сначала солдаты хотели его несколько раз поднять на штыки, но в конце концов покорились ему, и он, невзирая на грубости, забывая себя и свое здоровье, во имя любви к страждущему человечеству все делал, чтобы спасти нас. Вообще после его прихода к нам, несмотря на ужас тюрьмы, существование стало возможным: только при мысли, что доктор Манухин придет завтра и защитит нас.

Мое сердце стало совсем плохим и мучило меня; я принимала разные лекарства. Склянки стояли в коридорах на окнах, лекарства нам давали солдаты, так как мы не имели права брать бутылку в руки. За лекарства платили нашими деньгами, которые лежали в канцелярии. Когда комендант их проигрывал, покупал лекарства доктор Манухин – на свои деньги. Раз в неделю «старший» обходил нас, и мы давали записку с предметами первой необходимости, как то: мыло, зубной порошок и проч., которые покупались на наши деньги. Бумагу выдавали листами, контролируя каждый лист, и если портили, то надо было лист бумаги отдать обратно, чтобы заменить другим. Все же я ухитрялась иной раз припрятать клочок, на котором писала письма родителям. В начале «старший» отнимал у меня и то малое, что полагалось.

Допросы Руднева продолжались все время. Я как-то раз спросила доктора Манухина, единственный раз, что видела его одного: за что мучают меня так долго? Он успокаивал меня, говоря, что разберутся, но предупредил, что меня ожидает еще худший допрос.

Через несколько дней он пришел ко мне один, закрыл дверь и сказал, что Керенский поручил ему переговорить со мной с глазу на глаз и потому в этот раз солдаты его не сопровождают. Чрезвычайная комиссия, рассказал он, почти закончила рассмотрение моего дела и пришла к заключению, что обвинения лишены основания, но мне нужно пройти через этот докторский допрос, чтобы реабилитировать себя, и я должна на это согласиться! Многие вопросы я не поняла, другие же открыли мне глаза на бездну греха, который гнездится в душах человеческих. Когда допрос кончился, я лежала разбитая и усталая на кровати, закрывая лицо руками. С этой минуты доктор Манухин стал моим другом – он понял глубокое, беспросветное горе незаслуженной клеветы, которую я несла столько лет. Но сознание, что хоть один человек понял меня, дало мне силу терпеть и бороться. Мне было легко с ним говорить, точно я давно, давно знала его.

К концу мая буквально нечем стало дышать. Как-то раз обошел наши камеры председатель комиссии Муравьев, важный и, по-видимому, двуличный человек. Войдя ко мне, он сказал, что преступлений за мною никаких не найдено и, вероятно, меня куда-нибудь переведут. Но всё тянули, я буквально погибала, и, конечно, если бы не заботы дорогого доктора, я бы не выжила. Вспоминаю, как я обрадовалась первой мухе; потом уже их налетела целая уйма, и я часами следила за ними, завидуя тому, как они свободно вылетали в форточку. Слыхала, что другие заключенные много читают, я же читала только Библию, так как повести и рассказы не могли занять ума и успокоить сердце. Святое же Писание – навек единственная и непреложная истина – помогало мне нести крест терпения.

В один из жарких июньских дней ворвались ко мне человек двадцать пять солдат и стали рыться в моих убогих вещицах, евангелиях, книжках и т. д. Я вся похолодела от страха, но, увидев высокую фигуру доктора, успокоилась. Он громко сказал: «Анна Александровна, не волнуйтесь, это просто ревизионная комиссия». И встал около меня, следя за ними, объясняя то или иное их действие. Выйдя в коридор, я слышала, как он сказал им: «Ей осталось жить несколько дней; если хотите быть палачами, то берите на себя ответственность, я на себя взять не могу». Они с ним согласились, что надо меня вывезти, и на следующий день он шепнул мне, что скоро меня вывезут. Надзирательница узнала, что меня хотят перевести в женскую тюрьму. Она побежала сообщить об этом доктору, и он постарался приостановить это решение: ездил и хлопотал за меня и за других, где мог.

Дышать в камерах было нечем, у меня сильно отекли ноги, я все время лежала. Раз в неделю рано утром мыли пол. Проходя мимо меня, солдат-рабочий шепнул мне: «Я всегда за вас молюсь». «Кто вы?» – спросила я. «Конюх из придворной конюшни». Всмотревшись, я узнала его.

12 июня, в понедельник, Манухин сообщил мне, что, вероятно, в среду меня переведут в арестный дом. Я бесконечно обрадовалась, но все же не верилось. На другой день стали приходить прощаться некоторые солдаты