утра и до девяти вечера; ночь же, самое страшное время, мы были все-таки одни. Первая надзирательница была молодой, бойкой особой, флиртовала со всеми солдатами, не обращая на нас особого внимания; вторая же была постарше, с кроткими грустными глазами. С первой же минуты она поняла глубину моего страдания и была нашей поддержкой и ангелом-хранителем. Воистину есть святые на земле, и она была святая. Имени ее я не хочу называть, а буду говорить о ней как о нашем ангеле. Все, что было в ее силах, чтобы облегчить наше несчастное существование, она делала. Никогда в жизни не смогу ее отблагодарить в полной мере. Видя, что мы буквально умираем с голоду, она покупала на свои скудные средства то немного колбасы, то кусок сыру или шоколада и т. д. Одной ей не позволяли входить, но, уходя вслед за солдатами последней из камеры, она ухитрялась бросать сверток в угол около клозета, и я кидалась, как голодный зверь, на пакет, сидела в этом углу, подбирала и выбрасывала все крошки. Разговаривать мы могли сначала только раз в две недели в бане.

Она рассказывала мне, что Керенский приобретает все большую власть, но их величества пока живут в Царском, и это последнее известие давало мне силу жить и бороться со своим страданием. Первой радостью, которую она доставила мне, было красное яичко на Пасху.

Не знаю, как описать этот светлый праздник в тюрьме. Я чувствовала себя забытой Богом и людьми. В Светлую Ночь проснулась от звона колоколов и села на постели, обливаясь слезами. Ворвалось несколько пьяных солдат со словами: «Христос Воскресе», похристосовались. В руках у них были тарелки с пасхой и кусочком кулича; но меня они обнесли. «Ее надо побольше мучить, как близкую к Романовым», – говорили они. Священник просил у правительства позволения обойти заключенных с крестом, но ему отказали. В Великую Пятницу нас всех исповедовали и причащали Святых Тайн; водили нас по очереди в одну из камер, у входа стоял солдат. Священник плакал со мной на исповеди. Никогда не забуду ласкового отца Иоанна Руднева; он ушел в лучший мир. Святой человек так глубоко принял к сердцу непомерную нашу скорбь, что заболел после этих исповедей.

Была Пасха, и я в своей убогой обстановке пела пасхальные песни, сидя прямо на койке. Солдаты думали, что я сошла с ума, и, войдя, потребовали, под угрозой избиения, чтобы я замолчала. Положив голову на грязную подушку, я заплакала… Но вдруг почувствовала под подушкой что-то крепкое и, сунув руку, нащупала яйцо. Я не смела верить своей радости. В самом деле, под грязной подушкой, набитой гнилой соломой, лежало красное яичко, положенное доброй рукой моего единственного теперь друга, нашей надзирательницы. Думаю, ни одно красное яичко в этот день не принесло столько радости: я прижала его к сердцу, целовала его и благодарила Бога…

Еще пришло известие, которое бесконечно меня обрадовало: по пятницам назначили свиданье с родными. Была надежда увидать дорогих родителей, которых, я думала, никогда в жизни больше не увижу.

XVII

Посетили в тюрьме! Только тот, кто сам посидел в одиночном заключении, поймет, что значит надежда свидания с родными. Как я ждала этой первой пятницы, когда мне сказали, что я увижу моих родителей! Я воображала себе, как мы кинемся навстречу друг другу, представляла ласковую улыбку дорогого отца и голубые глаза моей матери, полные слез, и как мы будем сидеть вместе и я поведаю им обо всем том, что вынесла за эти дни. Мечтала также получить известия о дорогих узниках в Царском, узнать о здоровье детей и о том, как им живется. В действительности же одно из самых тяжких воспоминаний – это дни свидания с родными: никогда я так не страдала, как в эти пятницы. При виде своих просыпалась любовь ко всем дорогим людям, которых я оставила и не имела надежды когда-либо увидеть. Я и сейчас без слез и содрогания не могу вспомнить, как меня ввели в комнату с часовыми, где сидела моя бедная мама. Нам не позволили даже и подать руки; огромный стол разделял нас; она старалась улыбаться, но глаза невольно выразили скорбь и ужас, когда она увидела меня с распущенными волосами, смертельно бледную и с большой раной на лбу. На вопрос, который она не смела задать мне, указывая на лоб, я ответила, что это ничего: я не смела сказать, что солдат Изотов, в припадке злобы, толкнул меня на косяк железной двери и с тех пор рана не заживала. Если бы мы были одни, я все бы сказала, но здесь, кроме караула, присутствовали прокурор, заведующий бастионом – ужасный Чкони, с часами в руках. На свидание давалось ровно десять минут, и за две минуты до конца он выкрикивал: «Осталось две минуты!», чем еще больше расстраивал измученное сердце. И что можно сказать за десять минут в присутствии стольких лиц, враждебно настроенных? Только прокурор после рассказывал, что его нервы не выдерживали моих свиданий с родителями, и он несколько ночей не мог спать. В cлезах мы встречались и расcтавались, поручая друг друга милосердию Божьему.

Бедные, дорогие мои родители! Сколько вынесли они оскорблений и горя, ожидая иногда по три часа этих десяти минут свидания. Папа вспоминал после, что ни разу меня не видал иначе как заплаканную. Отца я видела в крепости три раза. В начале моего заключения он заболел от пережитого потрясения; позже, чередуясь с мамой, посещал меня. Как хотелось мне выглядеть более похожей на саму себя. Я умолила надзирательницу одолжить мне на несколько минут ее карманное зеркальце и две шпильки; причесалась на пробор, всю неделю промывала рану на лбу. Отец мой, всегда сдержанный, ободрял меня в эти несколько минут, и мое сердце трепетало от счастья увидеть его. Он сказал мне, что мама тоже приехала, они три часа ждали свидания, но ее не пустили и она ожидает рядом в комнате, надеясь услышать мой голос. При этих словах Чкони вскочил с места и, захлопывая со всей силой дверь, закричал: «Это еще что за «голос слышать»?! Я вам запрещу свидания за такие проделки!» Отец мой только слегка покраснел, меня же под конвоем увели…

Деньги, которые родители мне посылали, никогда до меня не доходили; лишь самые маленькие суммы шли на покупку чая и сахара, остальное же офицеры – Чкони, комендант и их сотоварищи, некий Новицкий и другие – все проигрывали. Хуже того: эти господа во все