упоминавшийся манифест от 5 марта 1718 года с перечислением «вин» бывшей царицы Евдокии Лопухиной не только сообщал о ее блудной связи со Степаном Глебовым, но и цитировал три ее любовных письма к своему избраннику, тем самым посвящая каждого подданного в подробности интимной жизни одного из членов царской семьи. По мнению биографа Евдокии В. Н. Козлякова, тем самым «царь Петр хотел усилить впечатление от преступлений отвергнутой им царицы»[352]. Однако вряд ли царь добился желаемого эффекта. Знакомство с любовной перепиской, хоть и бывшей, но все же царицы, делало ее живым, смертным человеком, подверженным тем же грехам и искушениям, что и те, кому царский манифест был адресован. Признанный сумасшедшим солдат Измайловского полка Иван Сутарихин, находясь под арестом в полковой канцелярии, в 1748 году говорил другим арестантам:

Что государыня, растакая мать (выговоря то слово по-матерны прямо), до сих пор нас держит; она, де, не бог и богу же не товарищ; она, де, вить человек и мы, де, такия ж люди; ежели бы, де, я был на воле, то б, де, я ее на копье посадил[353].

Еще одним побочным и, конечно же, вовсе не запланированным результатом обнародования писем Евдокии Лопухиной было то, что отныне интимная жизнь царствующих особ фактически становилась дозволенным предметом общественного обсуждения. Манифест Петра, призывавший подданных осудить блудные похождения царицы, как бы снимал табу с этой темы, что не могло не распространиться и на других членов царствующего дома, и, как будет показано ниже, в свою очередь, не могло не отразиться в «сумасбродных речах» безумцев.

В 1735 году из петербургского духовного правления в Тайную канцелярию пришло сообщение, что явился «в юродственном платье некакой ханжа»[354], который оказался крестьянином Карачевского уезда Алексеем Костюниным: «…а по осмотру на оном Костюнине имеетца платье волосяное черное, тканое из лошадиных грив и хвостов, зделанное наподобие того, как женской сарафан; у того ж платья около воротника и у рукав и подола обшито из лоскутьев красного и василькового сукна». Произносимые Костюниным речи насторожили церковников, о чем они и доложили по инстанции. В Тайной канцелярии крестьянин, чей наряд уже сам по себе должен был навести следователей на мысль о его душевном расстройстве, рассказал, что за пять лет до этого пришел в Москву молиться и, когда шел мимо дворца, его увидела императрица Анна Иоанновна, очевидно заинтересовавшаяся его необычным видом. Салтыков и Ушаков его к ней привели, она спросила: «Что ты за человек?» Костюнин ответил и попросил записать его в Измайловский полк[355], но вместо полка (убедившись, видимо, в его безумии) его отправили в Николо-Угрешский монастырь[356], где Алексей голодал, а поэтому пошел в Петербург, чтобы попросить императрицу вернуть его в деревню. В столице он зашел в церковь, где его схватил протопоп и отвел в духовное правление. После этого кажущегося вполне правдивым объяснения Костюнин перешел к описанию своих видений:

Пришли, де, к нему святые Николай Одринской[357] и Сергий Чюдотворцы, Иоан Свойственник[358], Иоан Предтеча и говорили ему: молись, де, ты Николаю Чюдотворцу, будет тебе государыня Анна Иоанновна обручницею[359], и тогда учиниться мольба на двенатцать лет и турецкой салтан со всем своим войском ей, государыне, покоритца без бою и бес крови и креститца, де, в рускую веру, и подушныя деньги тогда збавят на столько лет, сколько она, государыня, и все сенаторы придумают.

В другой раз:

Пришла к нему пресвятая овца Печерская и Антонии и Феодосии Печерския ж и Николай Одринской Чюдотворец и говорили ему: «Поди, де, ты и донеси государыне, чтоб поехала в Киев богу молитца со всеми господами и кавалерами, и как поедет то, де, всех врагов под ноги свои покорит и славу, де, свою прославит и во всей великой и малой и белой России будет хлеб родитца, и будет, де, ей государыне здравие на многие и долгие лета со всем христолюбивым воинством и родом христианским с священным синодом и монашеским чином»[360].

Как видно, мысли этого явно не вполне здорового крестьянина, в которых обусловленная молитвой победа над турками, символизировавшая торжество христианства, сплетена с сугубо мирскими заботами о снижении подушной подати, носили откровенно патриотический характер и были проникнуты заботой о благоденствии отечества, воплощенном в богатом урожае. Собственно, и сами эти видения могли возникнуть лишь при условии, что Костюнин обо всем этом размышлял и его волновали победы над внешними врагами, благополучие государства и облегчение участи крестьян. Показательно, что ни императрице, ни придворным, ни задержавшему Костюнина протопопу, ни тем более чиновникам Тайной канцелярии не пришло в голову, что перед ними юродивый, как это могло бы быть столетием ранее.

Уже упоминавшемуся финну Лауренцу Дальроту, высланному в Швецию, голоса говорили: «…ты король дацкий и швецкий», но и он утверждал, что в 1733 году

Цесаревна Елисафет Петровна его некогда увидела и у него спросить изволила, кто он такой и чего ради он всегда на небо смотрит, на что он ответствовал: «Цари и князи суть пепел и пыль, и дух их отидет…» А в ноябре месяце того ж 1734 году ея высочество государыня цесаревна Елисафет Петровна платье, которое он ныне носит, ему пожаловать изволила[361].

Елизавета, будучи еще цесаревной, действительно вполне могла заговорить с охранявшим ее дворец солдатом или заинтересовавшим ее незнакомцем, а для него это могло стать толчком, породившим его последующие фантазии.

Житель Новгорода Сидор Морозов в 1737 году ссылался на знакомство с С. А. Салтыковым, которое он якобы завел, когда тот проезжал через Новгород, а также утверждал, что он, Морозов, «человек весьма надобной и знатен иностранными людьми — принцу его светлости португальскому и другим»: когда принц ехал через Новгород и был в церкви, Сидор туда пришел, принцу поклонился, и тот на него посмотрел! Также он кланялся и императрице[362].

Монаршая особа, воспринимавшаяся как обычный живой человек, была вершиной земного величия, источавшей «обаяние власти», манившей и притягивавшей русских людей. Монаршую особу можно было ругать, злословить о ее личной жизни, но один лишь взгляд императрицы на подданного, выпавшая возможность поклониться ей, поцеловать ее руку, сказанное ею на ходу слово и уже тем более проявленный интерес к его личности ощущались как ниточка, связывавшая человека с ее величием и возвеличивавшая его самого. При этом