Шрифт:
Закладка:
Пересказывая этот разговор, Жуков заметил, что «тогда об этом многие говорили», тем самым подтверждая слухи, ходившие при восшествии на престол Екатерины II. Небезынтересно и то, что Жуков подозревал Сидорова в организованной следователями провокации, и, значит, подобная практика существовала и была известной. При этом из его рассказа мы, во-первых, узнаем, что Петр III приказывал изготавливать ружья для своих голштинцев и что Жуков-старший во время переворота находился при императоре. Во-вторых, что даже гвардейский офицер не имел четкого представления о событиях июня 1762 года, а также — как формально и фактически распределялись роли между императрицей и наследником. И это при том, что, судя по показаниям, Жуков бывал при дворе — вероятно, в числе караульных гвардейцев.
В частности, он рассказал, что читал Евангелие, находясь под арестом, и, встретив имя Елизавета[339], вспомнил фрейлину Елизавету Петровну Бутурлину, которую видел стоящей за стулом государыни и которая просила его узнать о не дошедших до нее письмах отца из Парижа. Речь идет о дочери дипломата Петра Александровича Бутурлина и Марии Романовны Воронцовой. Почему Бутурлина обратилась с этой просьбой именно к Жукову (если действительно обратилась), неясно, но это мимоходное воспоминание вполне достоверно и подтверждается еще одним правдоподобным наблюдением из придворной жизни: «И как государыня изволила играть в карты и, встав со стула, приподняв ногу, хотела идти с куртога, то минут с десять не могла сойтить с места и покачнулась». По-видимому, у императрицы от долгого сидения за карточным столом затекла нога, и эта маленькая деталь, конечно же, имеет для историков столь же ничтожное значение, как и сообщенные Сытиным сведения о мозоли на пальце князя Вяземского, но показательно, что именно это запомнилось Жукову и, по-видимому, обратило на себя внимание присутствующих. Причем впечатление от этого эпизода было, вероятно, столь ярким, что Жуков счел необходимым рассказать об этом следователям.
Третий сюжет показаний Жукова касается взаимоотношений цесаревича и Г. А. Потемкина:
Слышал он от многих, да и от Федора Ивановича Вадковскаго и от князя Александр Ивановича Одоевскаго слова такия: «великой, де, князь просил Потемкина, чтоб князя Гагарина[340] определить в армейския полки, и князь Потемкин взялся за это, но не зделал[341]. Так, де, великой князь и в неудовольствии о этом, и чтоб он не попросил, так не зделают». А после штата графа Якова Александровича Брюса квартермистр Швыйковской и порутчик Нефедьев, пришед к нему в квартиру и говоря те же самыя про великаго князя и Потемкина слова, сказывали ему: «Он (Потемкин. — А. К.), де, сожалеет, что несчастлив в государе». А потом говорили: «Вот, де, сегодня великой князь поехал на Каменной остров»[342]. И считали, кто с ним из господ, и как дошли до князя Потемкина, поехал ли он, то оне ему говорили: «Нет, де, он не ездит к государю, его де государь не жалует».
Подобного рода слухи, надо полагать, были широко распространены, а потому ничего особенно важного и опасного в рассказах Жукова обнаружено не было. Из Тайной экспедиции он был препровожден в Спасо-Евфимиев монастырь, откуда в 1791 году отдан отцу, скончавшемуся уже в следующем 1792 году, после чего, надо полагать, забота о Карпе Афанасьевиче легла на плечи кого-то из трех его братьев[343].
О, мягко говоря, прохладных отношениях великого князя и Потемкина хорошо известно, но из показаний Жукова мы узнаем, что они не были секретом, но, напротив, являлись предметом обсуждения как в среде сановников, так и гвардейских обер-офицеров, зорко следивших за придворной жизнью.
И Александр Сытин, и Карп Жуков были, конечно же, вполне лояльными подданными, но подчас интерес к политике порождал критику действий властей или желание вмешаться в государственные дела. XVIII век, как известно, был веком прожектерства и авантюризма, порожденного новым представлением о человеке как творце собственной судьбы[344], но у людей с психическими расстройствами стремление поучаствовать в политике приобретало зачастую своеобразный и фантастичный характер. Подобного рода сведений в следственных делах органов политического сыска относительно немного, но сюжеты, которых касались в своих фантазиях попадавшие туда безумцы, заслуживают внимания.
Глава 8
«Я, де, и сама Россия»
Большей частию лежал на кровати и рассуждал о делах Испании.
Н. В. Гоголь «Записки сумасшедшего»19 февраля 1733 года в Зимний дворец в Петербурге явился человек и объявил, что знает за собой «слово и дело». Неизвестный оказался тульским посадским Прохором Бармашевым, который, как уже упоминалось, был глубоко опечален испортившимися в аннинское время нравами:
Блаженной памяти при Его Императорском Величестве Петре Великом мосты и колегии были изрядные и вольных домов и непотребства не много было и что холостых бы, де, всех Его Величество мог переженить. <…> А имеющия, де, в Санкт-Петербурге шинки и вольные домы надобно перевесть, а холостых всех переженить, а табак пить запретить, потому что в шинках и вольных домах много живет непотребства и блядни, а холостых переженить того ради, что<б> с чюжими блудно не жили, а табак пить запретить, потому что от того людям живет искушение, а какое, того по многим вопросам не сказал.
Также Прохор рассказал об упавших на него с неба ракете и бочке с порохом, о двух свиньях, повстречавшихся ему и говоривших человеческим языком, а также о том, что его двоюродный брат и хозяин дома, у которого они с братом жили, отравились невской водой
