Благодарный покойному императору Петру III за ликвидацию домовых церквей верейский купец Михаил Матюшин помнил, что тот «был хорошей государь, но жене должно бояться своего мужа, ибо священное писание говорит: будете мудри, яко змия и цели, яко голуби, ведь все святыя здесь на земле обитают». Впрочем, «теперь он государыню любит и почитает, а кто старое помянет, тому глаз вон». Собственную роль в политических событиях Матюшин оценивал даже выше, чем Татаринов свою:

Ныне и взятье города Очакова и Константинополя последовало точно по приказанию его, Матюшина, великому святителю Николаю Чудотворцу, которому он с совета Иоанна Богослова говорил, что время уже взять как сей город, так и Царьград[369].

Штурм и взятие Очакова состоялись в 1788 году, а Матюшин говорил об этом три года спустя, но очевидно, что это событие произвело на него сильное впечатление и врезалось ему в память, причем в его сознании сам он в божественной иерархии был между Иоанном Богословом и Николаем Чудотворцем[370].

Под сильным впечатлением от другого исторического события — казни в Париже короля и королевы — находился губернский регистратор Семен Машонов, в 1795 году убеждавший в необходимости спасти всю царскую семью, чтобы не случилось, «как французы поступили со своим королем»[371].

Спустя несколько лет, уже в царствование Павла I, антигосударственный заговор пытался раскрыть студент богословия Иван Македонский, заявивший, что хочет объявить что-то важное по второму пункту. Дело происходило в Малороссии, где озабоченный государственной безопасностью студент настойчиво подавал соответствующие прошения в уездный суд, но там его сочли помешанным и отправили в духовную консисторию. Македонский, однако, считал себя здоровым, что было подтверждено освидетельствованием, проведенным нижним земским судом: лубенский штаб-лекарь Соболь констатировал, что «Македонской нимало в уме не помешан и совершенно в здравом разсудке находится». В результате настойчивому доносчику удалось все же обратить на себя внимание высокого начальства, и малороссийский гражданский губернатор И. В. Френсдорф сообщил в Петербург генерал-прокурору П. Х. Обольянинову, что Македонский «объяснил о слышанных во время проходу его из Переслава в Каменец Подольский для определения тамо себя в учительскую должность от поляков речах, будто они подали прошения Его Императорскому Величеству о избрании и утверждении по-прежнему короля и что, естли удовлетворения не будет, то имеет быть перемена. По возвращении ж из Каменца Подольскаго также о слышанных им от мужиков словах о бывших тайных собраниях шляхты, чтобы под видом конвоя его императорскому высочеству государю и цесаревичу великому князю Константину Павловичу произвесть в действо зделанный заговор, касающийся до персоны его высочества, а в местечке Бердичев» он видел четырех человек, которые вели подозрительные разговоры. Однако в Петербурге к показаниям Македонского всерьез не отнеслись, и по распоряжению императора, явно недооценивавшего польскую проблему, беспокойный студент был отправлен в сумасшедший дом[372].

Среди узников Спасо-Евфимиева монастыря, обнаруженных там в 1797 году, находился и купец Гаврила Попов, отосланный туда «за написание к Ея Величеству государыне императрице Екатерине Алексеевне письма, чтоб увещевать дворян не продавать людей и крестьян, а их пожаловать бы землями и угодьями, что он зделал из любви к ближнему» и предрекавший, что русские крестьяне могут последовать примеру французских революционеров и сами добыть себе свободу[373]. Попов вряд ли, как А. Н. Радищев, был «бунтовщик хуже Пугачева», но показательно, что Павел I с поставленным Попову диагнозом согласился, его благие намерения не оценил и от монастырского заточения не избавил[374].

Пожалуй, предельной манией величия страдала вдова артиллерийского «щетчика» и мать трех сыновей-артиллеристов Марина Михеева, попавшая в Тайную экспедицию в 1768 году и утверждавшая «я де и сама Россия» и «дети ее держать у себя не смеют, потому што она — Россия»[375].

Стоит заметить, что размышления о внешне- и внутриполитических государственных делах, подобные тем, о которых рассказано выше, практически не встречаются в делах Преображенского приказа конца XVII — первой четверти XVIII века. В петровское время произносившие «непристойные речи» многочисленные «клиенты» главного органа политического сыска, не только безумцы, но и люди вполне здоровые, в основном ругали государя за то, что он разорил страну, велит брить бороды, «пить» табак и носить немецкое платье, дружит с «немцами» и хочет насадить «латинскую» веру. Петра называли Антихристом и считали, что его подменили то ли еще при рождении, то ли во время Великого посольства. Разговоры на эту тему были широко распространены, и подчас у людей особо впечатлительных возникало желание донести истину до царя. Так, дочь московского посадского Федосья в 1705 году поведала следователям Преображенского приказа, что во сне ей явилась Богородица «в светлом одеянии и говорила ей: поди ты, Федосья, к царю, не убойся и говорить ему, чтоб он переменил эту веру и платье перестал носить немецкое и бороды бы не брил, бороды, де, грех брить, и табаку б, де, не пил, кудрей бы накладных не носил, да и пошлины бы с торговых людей не много брал, стал бы, де по-старому жить, так бы лутче было». С этим сообщением Федосья пришла к Арбатским воротам, откуда ее, согласно данным ею показаниям, караульные отвезли к Красному крыльцу (то есть к Грановитой палате Кремля), а оттуда на Никитскую улицу «неведомо х какому князю, и у того князя был государь», которому Федосья якобы пересказала наказ Богородицы, пояснив, что пошлины с торговых людей надо уменьшить, потому что «не даешь ты им расторговатца». В ответ «государь разсмеялся и молвил: до свет не пью табаку. И, поджався под живот, молвил: вот, де, у меня платье такое, мне носить, а бороды у нас издавна бреют». Рассказ Федосьи о разговоре с Петром выглядит вполне правдоподобно. Особенно обращают на себя внимание якобы сказанные царем слова «а бороды у нас издавна бреют» — как аргумент против идей, выраженных в наказе, данном девушке Богородицей. Было бы очень соблазнительно счесть, что мы имеем дело с действительно сказанными Петром I словами, но происходило все это во второй половине марта 1705 года, когда, согласно биохронике Петра, он находился в Воронеже[376]. Возможно, девушка приняла за царя какую-то другую важную персону. Вероятно, ее отвели к Ф. Ю. Ромодановскому, но его дом находился не на Большой Никитской,