Ближе к вечеру я отправился в Тихоновку к дяде. Узнать все из первых уст и восстановить прерванные дипломатические отношения. Думаю, самое время сказать несколько слов о моем дядьке и конфликте, после которого я и оказался в палатке на берегу Зеленой.

Дядя Егор – сухой жилистый мужчина несколько выше среднего роста. Чуть удлиненное изможденное лицо с зеленоватыми умными глазами. Начнет о чем бы то ни было говорить – любо-дорого послушать. Тот, кто увидит и послушает дядьку в первый раз, может принять его за образец степенности и благоразумия.

Тот же увидит и услышит, что он вытворяет по пьяни или в дурном расположении духа, – решит, что это самодур, деспот, тиран, и будет обходить его за километр стороной.

На самом деле мой дядька не ангел, но и не злодей из мыльных опер. Все в нем перемешано: хорошее и не очень. Трудяга, каких теперь мало осталось. На таких не только Тихоновка, но и все деревни в России еще держаться.

С мая по ноябрь рабочий день у него начинается в шесть часов утра и заканчивается уже ближе к полуночи. И ни одного выходного за полгода. Он вам и скотник, и бригадир, и тракторист, и шофер, и плотник, и сварщик. Все умеет и не боится никакой работы.

Но… общее впечатление портит бешеный темперамент и необузданный нервный характер. Пословицы «Поспешишь – людей насмешишь» и «За двумя зайцами погонишься – ни одного не поймаешь» – про него. Дядька всегда начинает что-либо делать раньше, чем успеет сообразить, что именно, как и зачем он собрался делать. Да еще и затевает кучу дел одновременно.

А когда запутается в них окончательно или просто выдохнется, обязательно вспылит, сорвется из-за пустяка, может ни за что накричать на человека или даже побить его. Особенно если что-то не получается или получается не так, как мечталось. А как получится, если спешишь всегда и гоняешься даже не за двумя, а за десятком зайцев одновременно…

Но дядька постичь эти элементарные истины не в состоянии – темперамент не позволяет. Ему даже и в голову не приходит искать корни проблем в самом себе и вносить коррективы в свою деятельность. Нет, он сразу начинает психовать и искать виноватого на стороне. И беда тому, кто попадет в этот момент под его горячую и тяжелую руку.

Прост, щедр, по-своему сердечен. Если кому-то что-то надо – разобьется в лепешку, но сделает. Я до самого института ходил в его лисьих шапках. А какие застолья, рыбалки, охоты он устраивает мне, отцу и другим родственникам!

Радуется, как ребенок, любому знаку внимания. Любит дядька, чтобы его целовали, облизывали, хотя наружно он вроде бы и против этих «телячьих нежностей».

Зимой, когда дел поменьше, он частенько просит тетку почитать ему на сон грядущий что-нибудь душещипательное, вроде тех же «Униженных и оскорбленных». Иногда во время чтения у него по щеке от умиления либо от жалости к этим самым униженным и оскорбленным скатывалась скупая мужская слеза. Иногда он вдруг вскакивал с постели и начинал материться, протестуя таким образом против произвола, несправедливости или там людской черствости.

Идиллия, да? Но… этой же зимой по пьяни дядька Егор выгнал свое собственное семейство из дома на улицу чуть не голых. Ночью, в буран! Они убегали и прятались за сугробами, а дядька высвечивал их фарами и догонял на машине.

Вот такой уж он уродился. Так называемые реформы сильно переменили его и без того непростой характер в худшую сторону. Тетка Настя по телефону могла часами жаловаться, что муж весь на нервах, взрывается, как порох, кидается на всех, как бешеная собака, и прочее и тому подобное. Мне трудно было в это поверить. Тем более она могла преподнести любую дядькину глупость как трагедию мирового масштаба. Я знал за ней эту слабость.

Но, приехав в гости, я убедился, что если тетка и сгущает краски, то самую малость. Черная полоса в жизни моего дядьки никак не менялась на белую, и не было ей конца. Все, все было не так.

Мне дядька постоянно улыбался, но как-то очень уж возбужденно и нервно. И от этого всем и даже мне было как-то не по себе. Как на бочке с порохом. Никто не знал, когда она рванет и кто при этом уцелеет, а кого разорвет на куски.

Продержался он недолго. Срыв случился во время сбора земляники. Тетка с дядей и Саней рвали ягоду на склоне горы. Я же спустился в ложок и там, в высокой траве, нарвался на отборную крупную землянику.

Через пару часов ко мне прибежал братишка. Давясь слезами, он выкрикнул, что папка бьет мамку. Увиденное потрясло меня. Тетка, собирая ягоду, молча ползала на четвереньках по траве, а дядька матерился и пинал ее кирзовым сапогом в толстую задницу.

– Только жрать и способна, сука! – пожаловался он мне. – Я уже второе ведро рвать начал, а она, корова жирная, еще и полведра не насобирала… Но я или убью ее, или научу работать!

Он хотел ее пнуть еще раз, но я решительно загородил тетку. Дядька попытался отодвинуть меня. Я сразу почувствовал его бешеную силу, которая многократно возрастала во время вспышек безудержного гнева. Недаром его побаивались в деревне. Но я устоял. Унижать дебошира (свалить на траву, завязать в узел и тем более бить) в присутствии жены и сына было как-то непедагогично. Дядька тоже сдержался и, матерясь, побежал к машине.

Его безобразная выходка поставила меня в тупик. Конечно, лютовал он не от хорошей жизни. Зарплату в совхозе не платили восьмой год. Откуда ее взять, если кг элитной овечьей шерсти стоил дешевле килограмма пакли или пачки сигарет, а литр молока дешевле литра газировки…

Чтобы как-то прокормить семью, приходилось держать большое хозяйство, заготавливать сено и лес на продажу, добывать лис, зайцев, шить шапки из их шкур, варить печи для бань, торговать самогоном…

И цена за хронические перегрузки была положена немалая: до колен болталась грыжа, месяцами не проходил кашель, болела спина, постоянно прихватывало сердце, во рту в верхнем ряду торчал только один зуб. Поневоле волком завоешь. А тут еще, связавшись с самогоноварением, дядька и сам стал крепко попивать. Курс реабилитации от «реформ»