Выйдя на перрон, Николай Иванович предпринял еще одну попытку упасть на колени и поцеловать землю отчизны, Федор и Анна его снова с трудом удержали, ухватив за руки. Встречал их лично граф Толстой на своем авто, он отвез их в гостиницу, довольно приличную. Туда же, кстати, доставили и их попутчиков.

Время, проведенное в Москве, слилось потом в памяти Федора в какую-то мешанину бумажной суеты, хождений по кабинетам, постных неинтеллигентных лиц советских чиновников, ожидания, толп народа на улице. Все чужое, непривычное.

В итоге их отправили в Ленинград. Тестя определили сотрудником литературного журнала, обещали квартиру и хорошее жалование. Только на подъезде к городу Федор несколько оживился. Припав к вагонному окну, он силился разглядеть в рассветной дымке очертания родного города. Выйдя из Московского вокзала на Знаменскую площадь, долго стоял, вдыхая «дым отечества», щурясь на сияющие в утренней дымке купола Знаменской церкви и ища в душе отголоски радости и умиления. Но вид знакомой с детства площади вызвал лишь горечь в его душе и даже отчасти необъяснимый испуг. Он уже простился со своим детством, смирился со своими потерями, пережил боль утраты, и вот сейчас, стоя на родной с детства мостовой дорогого сердцу города, он испытал лишь саднящую боль в сердце, словно по затянувшейся ране полоснули ножом.

По злой иронии их поселили именно на Николаевской улице, к счастью, в стороне от родного дома, ближе к Невскому проспекту — советы переименовали его в проспект Двадцать Пятого Октября.

Никакой квартиры им не дали. Выделили комнату в пятикомнатной квартире, в которой еще помимо них проживало пять семей, с общей кухней, туалетом и ванной. Выделенная им комната была большая, метров сорок, очевидно бывшая гостиная, в ней сохранился прекрасный паркет и изразцовая печь, но жить втроем в одной комнате было просто немыслимо, пришлось ставить перегородки. Это оказалось тоже крайне непросто. Пришлось раздобыть доски, найти мастера. В итоге выделили две маленькие спальни, в каждой по окну, и подобие гостиной — столовой без окон. Занимался всем, разумеется, Федор.

— Прелестно! Великолепно! Здесь можно жить! — радовался тесть. — Это все временно! Надо просто немного потерпеть, и все устроится! А вы видели, как красив Невский?

— Проспект Двадцать Пятого Октября. — Федор с трудом сдерживался.

— Я сегодня гулял вдоль Невы! Какой простор, какой воздух, а сколько молодежи!

— Не пойму только, отчего они так любят маршировать в одних трусах, — едко отвечал Федор.

— Это же спортсмены! Как говорили древние, «Mens sana in corpore sano» — «В здоровом теле — здоровый дух»! — Николая Ивановича невозможно было сбить с курса.

— Помнится, Ювенал имел в виду нечто другое, — снова не удержался Федор, но тесть его не услышал.

Анечку жизнь в коммунальной квартире пугала. Общий туалет с вечной очередью и грязью, ванная с тазами, в которую страшно ступить, не то что в ней мыться. Она боялась соседок на кухне, здоровенных необразованных баб, нагловатых, с громкими голосами и сильными локтями. Те за глаза прозвали ее французской буржуйкой и всячески норовили задеть и уколоть, а может, и напакостить по мелочи. Однажды, вернувшись домой, Федор услышал на кухне шум, поспешил туда и увидел, как две здоровенные неряшливые бабы, одна из них с папиросой, зажеванной в углу рта, наступали на его жену, обзывая последними словами и требуя вернуть украденный керосин! Украденный!

Федор, не помня себя, ворвался на кухню с горящими от ярости глазами. Бабищи, увидев его, мгновенно все поняли и отскочили в другой угол кухни.

— Не сметь! — задыхаясь, шипел Федор, наступая на них. — Не сметь оскорблять мою жену! — Страшными были не слова, а его лицо, казалось, он сейчас схватит лежащий на столе нож и бросится с ним на зарвавшихся теток. Да ему и самому так казалось. — Никогда! Не сметь!

— Феденька! Милый, не надо! Прошу тебя! — повисла у него на руке перепуганная Анна. — Уйдем отсюда!

— Не сметь! Никогда! В порошок сотру! — Высокий, широкий в плечах, с красным от ярости лицом и горящими глазами он был страшен.

Супруги думали, что после такого происшествия соседи заявят на них в милицию, и даже немного побаивались. Но, к удивлению, этот поступок Федора был воспринят соседями сугубо позитивно. С ними стали здороваться, мужики обращались к Федору уважительно, по имени-отчеству. Женщины кланялись при встрече, улыбались, желали здравствовать. Да и Анечку перестали обижать. Вот пойми его, народ этот, пока кулаком в морду не ткнешь, никакого уважения, удивлялся Федор.

Его таки приняли на работу в университете. Жалование, правда, было маленькое, едва хватало свести концы с концами, да и до работы было добираться далеко и неудобно. Приходилось трястись на автобусе через весь Невский на Стрелку Васильевского острова, а потом обратно. Следовало бы переехать поближе к службе, но не было денег снять даже комнату.

Мужчины целыми днями пропадали на службе, Николай Иванович вообще не замечал ничего вокруг, а Анна целыми днями хлопотала по хозяйству. Ездила на рынок, таща на себе домой тяжеленные сумки, готовила, убирала, стирала, таская баки с кипяченым бельем. Полоскала, подсинивала, отжимала и никогда не жаловалась. Отец ее трудов не замечал. Работая дома, он лишь иногда отрывался от своих дел попросить подать чаю. Основными темами его статей были пороки белой эмиграции, ее разложение и тихое угасание на чужбине и строительство новой прекрасной России, самой передовой и справедливой страны на всем земном шаре. Писал он увлеченно, искренне, статьи его охотно печатались. Федор был по-прежнему угрюм и замкнут, он почти не замечал жены, единственное, что его занимало, — как приспособиться к новой жизни.

А жизнь была совершенно незнакомой, непривычной, и встроиться в нее Федору было непросто. Началось все с лекций. Заведующий кафедры попросил Федора представить ему заранее текст лекций, а прочитав их, высказал ряд существенных замечаний, посоветовав ознакомиться с его недавно изданной монографией. Федор ознакомился и был немало поражен. Практически в каждом абзаце, в каждой строке можно было встретить упоминание о нелегкой жизни трудового народа. О бессовестном угнетении простых людей, о рабском труде строителей пирамид, о тиранах и угнетателях в лице фараонов и жрецов и так далее и тому подобное.

Наполнить собственный текст таким количеством пропагандистских лозунгов и утверждений ему удалось не сразу. Еще труднее было усвоить их в разговорной речи. И к тому же Федор то и дело сбивался в обращении к коллегам и, что хуже, к студентам с непривычного «товарищ» на усвоенное с детства «господин».

Однажды за невинный вопрос, заданный им в автобусе: «Простите, сударыня,