Он с огромным уважением относился к Николаю Ивановичу, ценил его ум, образованность, талант, считал его выдающимся литератором современности, но нельзя же так! Следуя своему порыву, капризу, чудачеству ломать жизнь близких людей. Это немыслимо, недопустимо — играть на преданности и глубочайшей любви дочери, вынуждать его, по сути, чужого человека, молодого, полного надежд и перспектив, отказаться от этих надежд и перспектив, от будущего! Он уже дважды терял все, первый раз, когда они с родителями бежали из России, когда умерли родители, и второй раз, когда он вернулся из Египта, совершенно один, с несколькими золотыми монетами в кармане. Сейчас его жизнь устоялась, наладилась, в ней появились небольшой достаток, стабильность, он счастливо женат, в его работе наметился прорыв, да еще какой, и вдруг все бросить! Зачем, почему? Немыслимо.

А как же Египет, а раскопки? Он даже написал Алану, хотел узнать, где тот сейчас, договориться о встрече в Каире, пригласить на работу. Он так мечтал снова увидеть желтый раскаленный песок, извилистое ущелье Долины царей, белые палатки под солнцем!

Федор вскакивал с места и снова принимался метаться по комнате. Он уже пытался разговаривать с тестем, урезонить его, но тот лишь твердил с маниакальным упорством, что едет на Родину и никто его не остановит, а они с Аней могут делать, что им заблагорассудится. Удобная позиция! Старый упрямый эгоист! Федор чувствовал, как в нем закипает бессильная ненависть к тестю.

Когда кипение Федора достигало предела, он выходил из кабинета, и разговор с женой начинался с начала.

— Что, что я там буду делать? Сидеть на шее у твоего отца? Кому я там нужен, зачем я там?

— Феденька, тебе дадут работу на кафедре в Петербургском университете. Папа говорил, им сейчас очень нужны специалисты, образованные люди…

— Им нужны инженеры! Электрики, мостостроители, а не специалист по египетской археологии!

— Но Феденька, что же нам делать, я не могу бросить папу!

Эти бесконечные разговоры со слезами и примирениями, с изматыванием нервной системы длились уже около месяца. А они женаты чуть меньше года! Что ж это за несчастье такое?!

Последние недели перед отъездом Федор не выходил из своего кабинета, предоставив Анне все хлопоты, все сборы. Он был угрюм, раздражен и равнодушен ко всему. Объяснение с Дювалем далось Федору нелегко. Тот обвинил его в легкомыслии и безответственности и, по сути, отказал от дома. Да и кто бы поступил иначе?

За неделю до отъезда он получил письмо от Алана, тот сообщал, что рад будет встрече, что пытался отыскать его, что вскоре после отъезда Федора на его имя пришло письмо из Америки, это письмо Алан сохранил в надежде на встречу и теперь пересылает Тедди.

Это было письмо от Ольги. Уже в Америке ей на глаза попалась газетная статья, посвященная раскопкам гробницы Тутанхамона, она узнала на фотографии Федора и написала ему в Египет, на имя Картера. Увы, Федор уехал за несколько недель до того, как оно пришло. А из-за истории с «Оком» не оставил никому своего адреса. Какое досадное недоразумение!

Вадбольские прекрасно устроились в Америке. Василий Васильевич получил место инженера с хорошим окладом. У них свой дом в Питсбурге. Дети ходят в школу. Ольга звала его к себе. Предлагала выслать билет, обещала помочь ему с устройством. К письму прилагалась фотография. Федор с любовью и грустью вглядывался в родные лица сестры, племянников и зятя. Как жаль, что так поздно, вздохнул он. Получи он письмо на год раньше, вся его жизнь могла бы сложиться по-другому.

Он написал сестре подробное длинное письмо в надежде, что они все еще в Питсбурге, что не переехали на новое место. Рассказал, что женат, что вынужден вернуться в Россию, и просил писать на адрес знакомых в Париже, те обязательно перешлют ему письмо, как только у него появится новый адрес. Письмо сестры всколыхнуло в нем давно забытые воспоминания и чувства. Как бы ему хотелось увидеться с ней, поговорить, обнять, но теперь… Доведется ли им когда-нибудь увидеть друг друга? Бог весть.

Все эти месяцы перед отъездом Федор почти не выпускал из рук «Око», втайне надеясь на его помощь, на волшебство, на вмешательство высших сил, которые остановят это безумие, спасут его от грядущих перемен. Увы. Ничего не происходило. Ему даже стало казаться, что «Око» каким-то необъяснимым, невероятным образом заинтересовалось этой поездкой. Что ему любопытно. Это было до того нелепо и дико, что Федор приписал эти впечатления собственному утомленному сознанию.

Анечка очень похудела, осунулась, глаза ее всегда были на мокром месте, но она не жаловалась, чувствуя себя виноватой перед мужем, хлопотала, суетилась, устраивала дела. Весел и бодр был только Николай Иванович. Он иногда по несколько раз на дню забегал к дочери и зятю, лучась энергией и радостным предвкушением, не замечая царящей в доме атмосферы. Анечка силилась улыбаться, кивала, соглашалась со всем, а потом плакала потихоньку на кухне. Ей казалось, что так счастлива, как они были с Федей счастливы в этот год в Париже, она уже никогда не будет.

Пришел день отъезда. Их провожали на вокзале многочисленные знакомые, их целовали, обнимали, благословляли, желали удачи, просили писать. А потом поезд тронулся, стал набирать ход, отрывая их от прежней привычной жизни, обрывая все связи и унося в неизвестность.

Въезжали в Россию в полупустом вагоне. Кроме них в нем ехали члены советской торговой делегации, трое иностранных специалистов, приглашенных на работу в Советскую Россию, человек семь таких же, как они, эмигрантов, возвращающихся на Родину. Николай Иванович всю дорогу суетился, перезнакомился с попутчиками, особенно его интересовала советская делегация. Он назойливо расспрашивал их о подробностях жизни в России, то и дело прибегал в купе пересказать Анне и Федору услышанное. Супруги из купе выходили редко, знакомиться ни с кем не желали, Анна все время жалась к мужу, Федор угрюмо молчал. Но тестя это обстоятельство нисколько не смущало. На границе он рвался на перрон, упасть на колени и поцеловать землю отчизны. Анечка его еле отговорила.

В Россию они въезжали в середине мая, все цвело, благоухало, бело-розовая дымка цветущих садов, сочная зелень травы вызывали в душе Николая Ивановича небывалый, безудержный восторг. Немного смутили его лишь обезглавленные макушки церквей, но комментировать данное явление он не стал, а только отметил большое количество возделанных полей, а на подъезде к Москве