…В ресторане было особое тепло, какое бывает только в каминных залах – легкое, с дымком, и замечательная тишь, непривычная для Москвы кабацкой. Официанты взяли с одобрением мои брошюры и усадили нас за стол недалеко от рояля. Какой-то «маскарад в стиле Петра Великого» начинался у них около девяти вечера, и команда поваров и кондитеров только-только готовилась к основной баталии вкуса. Виден был в конце зала их предновогодний полный сбор, они совещались точно генералы над военной картой, склонившись над планом столов, подрагивали белыми колпаками.

Обычные черные галстуки, впрочем, уже сменились на бабочки, белые в крапинку, и подоконники были обсыпаны конфетти, и в каминном зале с люстры свисал серпантин. Когда мы уселись, в старом патефончике у входа, очевидно, следуя традициям Петра Великого, завели Синатру под сурдинку.

– Мне бы так хотелось встретить Новый год с вами, – сказал Ферди, и я вдруг поняла, что он не просто строит правильное сослагательное предложение, он просит.

Фея в белой бабочке с прохладной улыбкой показала Ферди внушительную печать на шампанском и зажгла для нас высокую красную свечку. Он кивнул и посмотрел на меня.

– Ты знаешь, Ферди… – попыталась ответить я.

Раздался легкий восклицательный хлопок, мы оба замолчали.

Судьба, похоже, раз и навсегда взяла на себя заботу расставлять знаки препинания в наших разговорах, согласно своим, высшим правилам пунктуации. Возникла пауза – дивная, как и те громкие воздушные шары с чужого дня рождения, и оранжевый звон трамвая, когда Ферди объяснял мне, что Москва не круглая, а многоугольная, или вот как созвездия… Ты помнишь Покровские ворота? Конечно, помню. И признание Пушкина там, то есть не Пушкина, а через Пушкина, вот смотри, как бы это сказать… И синкопа «скорой помощи» во дворе, за секунду до того совсем детском и пустом, и россыпь разбитого стекла – как раз, когда я пыталась объяснить ему, почему больше не пишу стихи.

Легкая девичья рука, подрагивая, наполнила до краев два узкогорлых бокала.

– …Это русский Новый год, понимаешь, его встречают с людьми родными, – сказала я.

– С людьми родными, – повторил он.

– Ты знаешь, это семейный праздник.

– Аня, tu sais, – сказал он. Потом вздохнул:

– Ya vass lublu, − хоть я бешусь,

Хоть это труд и стыд напрасный.

И в этой глупости несчастной

У ваших ног я …

…Я не могла в это поверить. Он сидел, чуть ссутулившись, подавшись вперед, но смотрел не на меня, а на свой запотевший бокал, где пузырьки воздуха, идеально круглые, оторвавшись от идеально гладкого дна, всплывали и лопались в том же ямбическом ритме. Как он мог? Где успел, нашел, прочитал? Неужели с губ тогда запомнил? Неужели тогда? Последняя строка, легкий ангел, замерла на вздохе, и он сам, по-моему, не понял, что произошло, и посмотрел на меня несколько испуганно. И я сказала ему:

– Ферди, ты знаешь, что ты сейчас сделал?

– Это не я, – сказал он со свойственным ему лаконизмом. – Это ты. Ты же не поймешь иначе.

И поставил свой полный бокал на стол.

***

Утро было за окном или все еще тянулась ночь – я не знала и не могла знать.

Европейская, окрашенная чем-то южным, привычка Ферди даже в сумрачную московскую зиму закрывать ставни с наступлением темноты, всегда забавляла меня.

Он спал предрассветным крепчайшим сном, уткнувшись носом мне в висок и заломив свободной рукой мягкое вздыбленное крыло одеяла. Часы его валялись в углу на паркете, и было тихо, так замечательно тихо кругом, что я стала угадывать их микроскопическое «тик-так», относящееся, впрочем, ко времени не больше, чем монограмма на бутылке относится к тому, кто разливает по бокалам ледяную пену.

То вино уже перестало волновать память, каменные ступени дома, по которым мы поднялись в ту морозную ночь, уже пробила там и сям остролистая трава забвения, а нет-нет, да и вспыхнет в мозгу какая-то безделица: бенгальские огни, опалившие в ту ночь сугробы на Патриарших, или наша фотография, что ли… Да, поляроидный снимок, где Ферди, с зелеными от праздничных прожекторов волосами, пьет, запрокинув голову, шампанское того нового, первого для нас года, и еще один кадр, никакой фотопленке не доставшийся: одежда, как верная собака, улеглась на полу, в спальне прищурилась и вот-вот погаснет свечка, и Ферди, с улыбкой, за которую я ему все простила и прощу, смотрит на свое голое, свободное от черного кожаного ремешка, запястье, а потом, движением мальчика, запускающего самолетик, отправляет солидные швейцарские часы прямо в стену.

***

Мы завтракали, как можно завтракать только в новогоднее утро в России – бородинский хлеб, салат оливье и шампанское.

Ферди порывался еще раскурочить пакет с круассанами из некоей кондитерской «Ла Рошель», где его земляк работал шеф-поваром, но мне уже было так хорошо, и уже так пора было идти на работу, которая, увы, ждала меня именно первого января в виде рекламной съемки для нового ресторана, что я замотала головой и обняла его, выразив на языке глухонемых, на языке жестов, на языке влюбленных глухонемых и ласковых жестов: спасибо, нет, созвонимся, сегодня вечером, наверное…Его это рассмешило. Он ответил, что какое там «наверное», да точно, мы точно увидимся сегодня вечером, потому что я обязательно забыла что-нибудь у него, – и закрыл дверь, не прощаясь.

Я вышла из подъезда в полусонный, осторожно светлеющий город, и вдруг увидела, что мир сегодня существует только для меня.

Для меня на стене ближнего кирпичного дома было четко выбито название улицы, чтобы я не заблудилась. На другой стороне улицы стоял человек, и запрокинув голову, улыбался одному окну на втором этаже. А там мать, коронованная светлой косой и в зеленой цветастой мантии, держала на руках ребенка месяцев десяти и щелкала пальцами так, чтобы ребенок посмотрел на другую сторону улицы и увидел того человека.

Покровский бульвар был задрапирован снегом и льдом, и я смотрела на апельсиновый трамвай, бегущий навстречу (конечно, для меня) по солнечным рельсам, пока не увлажнились глаза, и я, вытерев их, перевела взгляд повыше. Но и там, в чуть волнистом от мороза небе самолетик быстропишущим мелком выводил для меня головокружительную фразу – все для меня и все мое, бесконечно, по прямой, бесконечно.

***

Легко работалось в тот день.

Никто не опоздал, свет выставили правильно, фотограф был доволен советами повара, повар был доволен снимками фотографа, – работа закончилась вовремя, когда ресторан еще резонировал, как пустой аквариум, и вспышки колченогих инструментов