* * *

Стоя на сцене, где всего несколько часов назад шло представление басни Лафонтена, Гамаш, Бовуар и доктор Харрис смотрели на взволнованные лица.

Все, кроме спящих детей, встали и повернулись к ним.

Арман почувствовал, как растаявший снег стекает по его горящим щекам и сзади по шее. Доктор Харрис рядом с ним оглядывала собравшихся; она отметила, что среди них немало детей, многие из них в костюмах, изображающих животных, одни спят на диванах, другие – на стульях и на ковре перед камином. Выглядело все это как немая сцена. Пока одна из женщин не шевельнулась.

Эбигейл Робинсон вышла вперед, на миг повернулась к двери. Ожидая, что в нее войдет еще один человек. Надеясь…

– Что случилось? Где Дебби?

– Эбби… – прошептала Колетт Роберж.

Но Эбигейл не слушала. Она пересекла комнату и схватила Армана за руку:

– Где она?

– Я хочу поговорить с вами, – тихо произнес он. – Но сначала мне нужно сказать несколько слов всем, кто находится здесь. А потом мы сможем поговорить. Наедине.

– Нет, теперь. Я должна знать. – Голос ее стал громче.

Он положил ладонь на ее руку:

– Через минуту. Прошу вас.

Он кивнул Колетт, которая подошла к Эбигейл и отвела ее в сторону на несколько шагов. Бовуар обменялся парой слов с Доминик и Марком, потом сделал знак Колетт, чтобы они с Робинсон последовали за Доминик в холл.

Эбигейл казалась сбитой с толку. Она не понимала, что ей делать. Огляделась. В поисках указания. В поисках Дебби.

– Иди с ними, – тихо сказал Бовуар одному из агентов. – Записывай все, что они будут говорить и делать.

Эбигейл позволила провести ее по холлу на глазах у родителей, которые обнимали детей, защищали их от созерцания такой невыносимой скорби.

Рут легонько прижала голову Розы к впадинке у плеча, словно оно было специально создано для чувствительной утки.

Когда группа во главе с Доминик ушла, Арман встал рядом с камином, чтобы быть на одном уровне со своими друзьями, соседями, семьей. Он остро ощущал присутствие детей, включая его собственных внуков, – теперь они проснулись. Смотрели, слушали.

И еще Гамаш осознавал, что где-то рядом с ним, возможно, находится человек, который и совершил преступление. Он прошелся взглядом по лицам, заглянул в глаза Хании Дауд. Винсенту Жильберу.

Стивену.

Не так давно его крестный шутил, говоря, что из стариков получаются идеальные убийцы.

«Жизнь в тюрьме не такая уж тягость и не очень страшит меня». И Стивен рассмеялся. Но Арман знал его достаточно хорошо и понимал: Стивен имеет в виду именно то, что говорит.

Убил бы этот старик, чтобы защитить Идолу и всех Идол, которые еще не родились?

И Арман знал ответ. Возможно, Стивен Горовиц – самый опасный человек в комнате. Добрый, щедрый, блестящий. Безжалостный, решительный, умелый. И тот, кому абсолютно нечего терять.

Но убивать Дебби Шнайдер? Женщину, с которой, насколько было известно Арману, Стивен никогда не встречался прежде. Зачем?

И зачем вообще кому-то из присутствующих ее убивать?

Ответ был ясен. Никто ее и не убивал. Убийца прикончил Эбигейл Робинсон. Или думал, что прикончил Эбигейл Робинсон.

Арман откашлялся, в горле у него все еще першило от холода, и словами, которые не могли испугать детей, но были понятны взрослым, рассказал, что произошло убийство и полиция должна выяснить причину.

– Сожалею, но пока вас не отпустят по домам. Мы должны поговорить с каждым. Начнем с родителей самых маленьких детей и далее продолжим по возрасту. Надеюсь, это не займет много времени.

Он поблагодарил всех за понимание. И собрался было уходить, но к нему подошла Рейн-Мари:

– Ты не возражаешь, если я уведу Стивена и Рут домой? А потом вернусь.

Арман посмотрел на стариков. У обоих вид был усталый, измученный. Он кивнул:

– Хорошая идея. С ними я поговорю завтра.

Бовуар, перекинувшись несколькими словами с Анни, присоединился к Гамашу и доктору Харрис в коридоре.

– Я был на улице. Агенты, присланные для защиты профессора Робинсон, проводили обеих женщин до самых дверей и остались в машине. Они не видели никого – никто не выходил из здания и не приближался к нему.

– Где профессор Робинсон? – спросил Гамаш.

– Она в библиотеке с почетным ректором Роберж.

– Bon. – Гамаш отошел с ними подальше в сторону и обратился к коронеру: – Расскажите, что вы обнаружили?

– Исключая какие-либо сюрпризы, которые может преподнести вскрытие, могу вам сказать, что смерть наступила вследствие удара тупым предметом. Я бы назвала это смертельным ударом по затылку, отчего осколки черепной кости вонзились в мозг. Смерть, видимо, наступила немедленно. Кровотечение незначительное. Еще два удара были нанесены после падения, отчего ее лицо зарылось глубоко в снег. Оружия преступления, полагаю, вы еще не нашли.

– Не нашли пока, – подтвердил Бовуар. – У вас есть какие-то соображения на этот счет?

– Я бы поискала полено, – сказала коронер. – На шапочке следы коры и земли, а форма раны соответствует форме полена. – Она сложила руки клинышком.

– Черт! – буркнул Гамаш; это слово вырвалось хрипом из горла.

Случилось то, чего он опасался.

– Что? – спросила доктор Харрис.

Но Жан Ги понял. Ему то же самое пришло в голову. Они оба посмотрели в сторону балконной двери гостиной.

– Там горел костер, – сказал Гамаш. – Я думаю, наше орудие убийства стало дымом.

– Время смерти? – спросил у коронера Бовуар.

– На таком холоде трудно сказать, но я думаю, часа полтора-два назад.

Они проверили время – стрелки показывали три минуты третьего.

– Значит, убийство состоялось около полуночи? – уточнил Бовуар.

– Приблизительно да. Арман, та сильно расстроенная женщина и есть Эбигейл Робинсон? Профессор, в которую стреляли вчера, да? Я видела ее в новостях.

– Да. А убитая – ее лучшая подруга.

– Нелегкие дни настали для нее.

Гамаш задумался на мгновение, глядя на коронера.

– Шарон, что думают доктора о принудительной эвтаназии? И прерывании любой беременности при наличии плохих показателей у плода?

– Вы говорите об идее, которую пропагандирует профессор Робинсон?

Доктор Харрис задумалась. К удивлению Гамаша. Он ожидал от нее немедленного осуждения.

– «Я в ужасе» – вот что я могу сказать. Но ведь многие первоначально были в ужасе и от идеи врачебной помощи самоубийству. Но потом вышел закон, и мы к нему привыкли. Мы даже видим в этом милосердие, избавление от страданий.

Беседуя, они направлялись к входной двери.

– Меня беспокоит слово «принудительная», – сказала она. – И это мягко говоря. Мне представляется невероятным, чтобы какое-нибудь правительство допустило то, что предлагает эта женщина.

– Мы в последнее время повидали немало невероятного.