на него посмотрела, это было так, как будто его в рыцари посвятили. Дали новую цель в этой жизни.

И теперь, чмокая сестру в щеку, пожимая мясистую длань Питера и ополаскивая гигантский чайник, который он купил в общее пользование взамен чайника Клары, Эл украдкой все поглядывал на Вайолет с девочкой на руках. Легкие летучие улыбки прокатывались по губам Вайолет, которая, в свой черед, наблюдала за мимолетной сменой эмоций на личике Сьюзен. Вместе они выглядели так сладостно, что почти что невыносимо.

Эл представил себе, как Вайолет держит крошечное нежное тельце их собственного производства, наклонился над чайником, чтобы снова наполнить его, и широкой улыбкой просиял в пар.

– Как прошел день рождения? – обратился он к Рози, поставил чайник на стол и повернулся пощекотать Сьюзен складочки под подбородком.

– Славно. Видела Джереми, помнишь его? Он сейчас тоже в Лондоне, и дела у него вроде идут неплохо…

Вайолет поглядывала со стороны, как Эл одновременно и вежливо кивает, и криво улыбается, оценивая услышанное, в то время как Роуз докладывает ему о старых знакомых, до которых ему явно нет дела. Но это не имело значения: пусть каждый из них находит другого чуточку нелепым и вздорным – как это, очевидно, и есть, – главное, брата с сестрой соединяет привязанность, которую Вайолет чувствует в подоплеке любого их диалога, и какая разница, о чем они там говорят.

Вообще говоря, сестра Эла Вайолет нравилась: уверенная в себе и в своих суждениях, она производила впечатление человека, незамутненно довольного жизнью, укачивала ли она Сьюзен, похлопывала ли нежно Питера по руке, или слишком долго, в самом‐то деле, распиналась про новую альпийскую горку, которую затеяла устроить в своем саду.

Но от Эла она отличалась – на удивленье. Как будто опоздала на поезд, думала Вайолет, на тот, в который вскочили Эл, сама Вайолет и все их друзья, и поезд укатил и целое поколение увез куда‐то в совсем новое место. Какой огромный разрыв – а всего‐то два года разницы! Роуз осталась позади – и ее это нимало не волновало.

Уж такая она была, прямая и абсолютно нормальная. И не в одном том это выражалось, что у нее был просторный, ухоженный и со вкусом обставленный дом. Она читала “Таймс” и была “обеспокоена” политикой, но никогда не ходила на демонстрации. Она слушала Верди и Пуччини, а не Бифхарта или “Бёрдс”, а Вирджинию Вулф предпочитала Тому Вулфу. Единственным, что Вайолет по‐настоящему с ней связывало, был Шекспир: когда Вайолет рассказала, что пишет магистерскую диссертацию о телесных проявлениях мужской ревности в его пьесах, Роуз хлопала в ладоши и на память зачитывала целые куски из “Отелло”.

Эл, который привел в ярость родителей, выбрав не Оксфорд, а Шеффилдский, ввиду его левацкой репутации, университет, пренебрежительно кривил рот, отзываясь о том, как Роуз провела годы учебы в колледже Магдален. Он считал, что стыдно было в шестидесятые сидеть в библиотеке, когда ты мог выйти на улицу. “Только и делала в Оксфорде, что корпела над скучным старьем, а потом вышла замуж, и все”, – отмахнулся он как‐то. На что Вайолет кинулась защищать право женщины любить старые книги и обвинила Эла в том, что он грешит резкими оценками, почти как его мать.

Но, наверно, они оба в чем‐то да правы, думала Вайолет, глядя, как Роуз пытается утихомирить уставшую и перевозбужденную Сьюзен. Потому что в чем польза от диплома с отличием, когда ты весь день разговариваешь только с ребенком? Тут Сьюзен, устав хныкать, расплакалась, и Роуз пошла наверх уложить ее, пусть поспит, в комнату Вайолет и Эла. А когда она спустилась оттуда, все они обсуждали права женщин – верней, Питер проявил некоторый интерес к теме, а Эл, Вайолет и Тамсин принялись с жаром об этом рассуждать, пока последняя не подвела черту, заявив, что брак есть тюрьма для женщины, а работа по дому и дети – “ее кандалы и цепи”.

Вайолет спешно перевела разговор на свою докторскую диссертацию “о разрушительном физическом потенциале сценического молчания женщин в финале пьес Шекспира” – и засияла, рассказывая, как нравилось ей учиться в Кингс, как она дождаться не может, чтобы снова вернуться к исследованию… “Это такое… такое наслаждение чувствовать, как твой мозг работает в полную силу… вот клянусь, я, когда записываю, что мне пришло в голову, ей-богу, чувствую, как потрескивают мои синапсы!”

Но тут Роуз встала из‐за стола, настаивая на том, что помоет посуду, и повернулась спиной к беседующим, и Вайолет взволновалась насчет того, что и эта тема, возможно, слишком болезненна.

Поэтому, когда Роуз, ступая на цыпочках, пошла забрать маленькую Сьюзен, Вайолет поднялась за ней. Они молча смотрели на люльку-переноску, поставленную на кровать, на нежно-розовый в ней сверток. Наличие в мире идеально скроенных маленьких человечков показалось вдруг Вайолет неправдоподобным, как волшебство.

И вот тогда Роуз заговорила, тихонечко.

– Теперь она – моя работа. И что может быть важней, чем вырастить эту кроху в лучшее, кем ей дано стать? Она – самое интересное из всего, что мне довелось изучать.

Сьюзен шмыгнула носом во сне, и что‐то в нежном движении ее рта напомнило Вайолет лицо Эла, когда тот спит. Внезапное желание погладить маленькую по щечке, обнять и прижать к себе ее тельце накрыло Вайолет мучительно приятной волной.

“Я хочу ребенка, да, хочу”, – решила она с уколом уверенности в солнечное сплетение. Но затем в голову ворвалось: “Но не сейчас”.

Сначала нужно столько перечитать, выработать аргументы, опубликовать статьи. Нужно съездить – на индийские пляжи, греческие острова, марокканские базары, в Стамбул, Катманду, Сан-Франциско. Нужно проверить, как далеко от Южного Уэльса сможет она умотать и кем будет, когда туда доберется.

А дите пока подождет.

Глава 6

Июль 1970 года

Поначалу Сан-Франциско разочаровал. Но зато Эл единственный раз в жизни испытал желание сфотографировать обычный уличный указатель. Два коротеньких слова: “Хейт” и “Эшбери”[26]. Он быстренько щелкнул затвором и опустил камеру на грудь так, словно ничего такого не делал.

Смурные, невыспавшиеся из‐за смены часовых поясов после первого своего дальнего перелета, они с Вайолет начали свой отпуск, первым делом направившись в тот достославный район, где родилось движение хиппи и случилось “лето любви”, в мекку контркультуры, которую оба давно уж мечтали посетить. И вот она перед ними, усыпанная собачьим дерьмом, кишащая наркоманами.

Это было так, как если бы пленку фильма, который представлял себе Эл: яркий солнечный день, фрики сидят кружком и распевают “Эй ты, мистер с тамбурином”, из кальянных и секонд-хэндов блажит оглушительно музыка, тут и там загорелые девушки с цветами в распущенных волосах – залило и повредило водой. Все бесцветнее