все, что бы ни сказал Эл, за время визита сошли на нет. Все тетки и кузены и даже непреклонная бабушка Грей, заглянувшие к ним “просто случайно” в отчаянном стремлении увидеть настоящего лорда, с которым встречается их Вайолет, воззрились на него, озадаченные его цыганским видом. Братья отреагировали на странности Эла единственным известным им способом: они закрылись. Не вступали в бой. Они всегда, если им встречалось что‐то непонятное, либо нападали, либо ретировались. Остается радоваться, думала Вайолет, что на этот раз отступили.

С момента прибытия у них не было ни минутки наедине.

Может быть, сейчас выпал шанс.

– А давай‐ка переобуемся и сходим перед обедом на холм? – спросила Вайолет, когда они с Элом, подотстав, после церкви подошли к дому. – Пока дождя нету.

Все эти дни погода в Абергавенни была никуда: мелкий, нескончаемый, косой дождь загонял внутрь. И темнело так рано, отмечал Эл, густая серая тьма скатывалась на город, накрывая его тишиной, с сонных лесистых холмов. Но и при дневном свете все было мрачно и серо: небо, шиферные крыши, мокрые тротуары. И люди. Да, это была недобрая мысль, но здесь, в Абергавенни, Вайолет представала еще большей загадкой, чем где‐либо. Слава богу, что есть гранты на высшее образование, с пронзительной ясностью подумал он накануне днем, глядя, как ее туповатые братья, развалясь на тесном диване, смотрят регби по крошечному черно-белому телевизору, в то время как мать с утомительными подробностями рассказывает Вайолет, кто из соседей на ком женился и кого родил.

– Мам! Мы сходим на холм! – с порога рявкнула Вайолет, и Эл, выдернув ступни из тесных “парадных” туфель и переобувшись в грязные прогулочные ботинки, почти дважды обернул вокруг лодыжек широченные полы брюк, заправив их внутрь.

– Когда? – крикнула Ангарад, уже на полпути наверх, чтобы снять с себя “воскресное выходное”.

– Вот прям сейчас!

– Интересно, а кто мне с обедом поможет?

– Мальчики!

– Вайолет!

Но Вайолет выдернула Эла за дверь прежде, чем он успел застегнуться. Плечи ее, теперь под старой зеленой курткой, были по‐боевому расправлены. У Эла сердце защемило от любви к ней и от страха, что из‐за него у нее что‐то может пойти не так.

На макушке Сахарной головы раскрасневшийся Эл, задыхаясь, согнулся вдвое. Вайолет, которая ничуть не взопрела, с торжеством на него посмотрела.

– Надо меньше курить, – выдохнул Эл. – Раньше я влегкую заскакивал на холмы поблизости с домом, у нас полно рядом холмов.

А она лишь гордо вскинула голову, как горная козочка.

– Воображала! – воскликнул он, подхватил и закружил ее так, что ноги почти улетали за горизонт, и Вайолет завопила – громко, изо всех сил, и какая‐то застрявшая внутри твердая дрянь вырвалась из нее в ледяной ветер.

– Чертовски мне нравится здесь, наверху, – сказала она тихим, истовым голоском, кое‐как восстановив способность стоять на ускользающей из‐под ног земле, и качнулась к нему. “Ах, как же хорошо”, – подумала она про себя и крепко-крепко обхватила его руками.

Эл хотел спросить ее о чем‐то, про что на самом деле ответа слышать он не хотел.

Он сглотнул и попытался придумать, что бы еще сказать. Но все пустячное сгинуло посреди неохватного пространства земли, освещенного зимним солнцем и голубым сиянием неба, в которое они поднялись. Даже спящие поля раскрасились коричневым и грязно-лиловым, темно-зеленым и соломенно-желтым, монохромная скукота ненастных дней почти стерлась.

Может, не имеет значения, что там думают ее родители или люди, с которыми она росла. Может, вот это имеет значение, прямая связь с природой и прямая линия связи между нами двумя. Что‐то набухло у него внутри. Высокое или психоделическое, все вело к одному и тому же.

– Еще бы тебе не нравилось, – сказал он. – Тут все так… огромно. И вольно.

– Правда ведь? А когда в Лондоне, забываешь, как сильно этого недостает… Знаю, есть и другие способы, но, по‐моему, подняться на холм все равно самый быстрый путь к просветлению, – говорила она посмеиваясь, но в то же время всерьез.

– Ты все еще веришь во что‐нибудь из этой лабуды? – спросил Эл, поймав ее за руку и быстро чмокнув в ладонь.

– Ты имеешь в виду церковь?

Эл кивнул и почувствовал, как Вайолет замерла рядом, как всегда, когда обдумывала что‐то важное.

– По-настоящему – нет. Мне все еще нравится петь вместе и то, что мы собираемся. Но действительно ли я верю, что есть бог, которому можно молиться, который вмешивается во все дела и который послал своего сына умереть за наши грехи… Нет. Это просто… это просто не имеет особого смысла сейчас, так ведь?

– Вообще никакого. Да и понятие греха на самом деле есть худшая ложь, за которую ухватилась власть, замечательно эффективный способ держать в повиновении массы…

– Ладно, Карл Маркс, прибереги свой пыл. – Она улыбнулась и качнула его рукой, прежде чем продолжить. – Что до меня, то я, ну, не чувствую, что отказалась от главного, от веры в то, что в этой вселенной есть что‐то более значимое, более таинственное, чем мы. Ты ведь чувствуешь это, да, когда смотришь сейчас вокруг? Или когда курнешь что‐нибудь. Просто для этого не надо никаких… гимнов. И проповедей. И нравоучений насчет того, что это дурно – испытывать желания, или быть геями, или что‐то еще.

– Аминь, – весело сказал Эл, целуя ее в макушку. – Один в один то, что я хотел сказать.

И Вайолет сначала обрадовалась, а потом вдруг прониклась странным каким‐то сопротивлением. Она отпустила его руку, с хрустом сорвала терракотовый от старости стебель папоротника и принялась размахивать им на ходу.

– Но я думаю, богослужение задумано было не таким, ну, не совсем таким. И не по мне, когда люди просто… недолго думая все это отметают.

Эл затих, предоставляя ей выговориться. И она сразу смягчилась, вспомнив, что он поступает так даже тогда – и, возможно, как раз именно тогда, – когда с ней не согласен. Это редко встречается у мужчин, и как этого не ценить.

– Мне все еще недостает этой… этой коллективности. Этой общности, – призналась она чуть печально.

Эл кивнул, обнял ее и прижал к себе.

– Вон мой дом, видишь? Из трубы дым, – отстранилась Вайолет, ткнув вниз, на город, и внимание Эла, следуя ее вытянутому пальцу, устремилось прямо к дымящей трубе. К ее крошечному тесному дому. Где ее семья.

Что‐то никак он не мог в них разобраться. Всякий раз, когда он отвечал на вопросы Ангарад, ему казалось, что то ли слова не те, то ли их порядок не тот, но он физически ощущал молчание, которое из‐за этой неправильности возникало. И тогда Ангарад, не вполне поняв сказанное, прерывала молчание или же начинала что‐то вообще с