Шрифт:
Закладка:
Из-за провала тактики проволочек главные представители советского обвинения отсутствовали в первый день слушаний. Руденко все еще был в Москве и поправлялся после своего приступа «малярии». В суде его замещали Покровский и Александров. В первый вечер Покровский послал Вышинскому телеграмму, чья краткость несла некоторое облегчение: «Первый день процесса закончен. Прочитан обвинительный акт. Никаких инцидентов не было»[481].
На самом деле один инцидент произошел, но не публично в зале суда. Защитник Геринга Отто Штамер, 71-летний судья и известный сторонник нацистов, подал в Трибунал ходатайство на четырех страницах. Он жаловался, что судьи представляют страны-победители и потому не могут быть беспристрастными. В этом ходатайстве он также оспорил правовой базис процесса, утверждая, что ни пакт Бриана – Келлога 1928 года, ни какой-либо иной международный договор довоенных лет не устанавливал уголовной ответственности за ведение «несправедливой войны», и выдвинул встречное обвинение в создании правовых норм ex post facto (с обратной силой)[482]. На другой день Покровский послал в Москву короткое извещение о ходатайстве Штамера и объяснил, что тот просит привлечь экспертов по международному праву для оценки полномочий Трибунала судить такие дела[483]. Это было только началом борьбы защиты против МВТ.
Второй день слушаний начался с индивидуальных ответов подсудимых на выдвинутые против них обвинения. Все ответили «не виновен», а некоторые попытались воспользоваться случаем и сыграть на публику, вслед за Штамером оспорив правовой базис процесса. Геринг, всем известный как «наци № 2», попытался произнести заготовленную речь, отрицавшую юрисдикцию Трибунала, но судья Лоуренс прервал его. (Однако речь Геринга все-таки потом просочилась в прессу.) Йодль, кадровый военный, который участвовал в планировании и ведении большинства кампаний Германии во время войны, заявил: «За все, что я совершил или был вынужден совершить, моя совесть чиста перед Богом, историей и моим народом». Гесс, бывший заместитель Гитлера, с дико выпученными глазами на осунувшемся лице, просто проревел: «Nein!» Когда Лоуренс отметил, что это будет записано как «невиновен», по залу прокатился смех. Лоуренс строго приказал публике – корреспондентам, почетным гостям, дипломатам, солдатам и немногочисленным немцам – соблюдать порядок[484].
Когда присяги были принесены, Джексон встал и прошагал на трибуну в привычной и уверенной манере опытного судебного юриста. Этого момента он ждал и к нему подготовился. Он поклонился судьям, оглядел зал и произнес вступительную речь от имени обвинения. Он начал: «Честь открывать первый в истории процесс по преступлениям против всеобщего мира налагает тяжелую ответственность… Тот факт, что четыре Великие Державы… удержали руку возмездия и добровольно предали своих пленных врагов законному суду, является одним из самых выдающихся примеров той дани, которую власть платит разуму». Напрямую возражая на обвинения в правосудии победителей, Джексон объявил, что огромный размах нацистской агрессии почти не оставил в мире «подлинно нейтральных государств». Победители будут судить побежденных, но постараются присудить им «справедливую и должную кару», зная, что и сами предстанут перед судом истории[485].
Большую часть речи Джексон посвятил обвинению в заговоре (Раздел I), а также связал его с остальными тремя разделами. Он пообещал: обвинение докажет, что подсудимые объединились для исполнения общего плана, осуществимого только путем завоевательной войны. Все их действия, от «захвата германского государства» до физического уничтожения оппонентов и врагов, дурного обращения с военнопленными и жителями захваченных стран, по его словам, были частью этого заговора[486].
Джексон зачитал судьям отрывки из захваченных немецких документов, включая рапорты айнзацгрупп СС – мобильных эскадронов смерти, истребивших миллионы евреев, цыган и других советских граждан. В одном октябрьском отчете 1941 года айнзацгруппа А хвасталась, что успешно подстрекала «местные антисемитские силы» к еврейским погромам в Латвии, Литве и Эстонии, а затем направила против евреев собственные команды палачей. Всего за несколько недель в Латвии и Литве было убито более 105 тысяч евреев. В другом отчете говорилось о том, как «мужчин, женщин и детей запирают в амбары и сжигают заживо». Эти и другие зверства не просто бесчеловечные действия, а часть нацистского плана по уничтожению евреев; плана, за который несет личную ответственность каждый подсудимый независимо от его роли в заговоре, – обвинял Джексон. Он «не установил ни одного случая, когда какой-либо из подсудимых выступал против самой политики или стремился отменить или хотя бы изменить ее»[487]. Подсудимые в основном сохраняли спокойствие, но чем дальше говорил Джексон, тем более встревоженными они казались.
В конце своей речи Джексон разъяснил, почему обвинение решило трактовать «агрессивную войну» как уголовное наказуемое деяние. Эта часть дела как минимум создавала прецедент – и Джексон это понимал. Этот пункт обвинения был самым рискованным, но также и самым важным в его глазах. «Цивилизация… не ждет от вас, чтобы вы сделали войны невозможными, – сказал он судьям. – Она ожидает, чтобы ваши юридические действия отдали силы международного права… на службу делу мира»[488].
В середине дня Покровский послал еще одно сообщение в Москву, кратко изложив события дня и похвалив «ораторское мастерство» Джексона. Он был искренне впечатлен доводами Джексона о важности беспристрастного суда и прямо цитировал его речь: «Подать этим подсудимым отравленный кубок – значит, поднести его и к своим губам». Покровский предложил широко осветить речь в советской прессе[489]. В «Правде» и «Известиях» перепечатали пространные выдержки[490].
В тот же день, когда Джексон произнес свою речь, Семёнов написал Вышинскому о проблемах снабжения, которые все еще досаждали советской делегации в Нюрнберге. Он отметил: жилья не хватает, но американские власти говорят, что «работают над этим». (Проблема жилья касалась всех делегаций: сотни машинисток, стенографов, переводчиков и корреспондентов со всего мира ютились в тесных квартирах, порой до десяти человек в комнате, и в некоторых домах, где их поселили, отсутствовали ванные комнаты и души.) Семёнов жаловался и на безвкусную еду, которой снабжали американцы. Он просил Вышинского выслать следующим рейсом в Нюрнберг советские продукты. Столовые в пресс-лагере выдавали американские офицерские пайки, но советским людям трудно было привыкнуть к овсянке на воде и тостам из белого хлеба. Жалобы на американскую пищу скоро стали постоянной темой; это был вопрос вкуса и национальной гордости[491].
Более серьезной проблемой была ненадежность линий связи между Нюрнбергом и Москвой, из-за
