которой и раньше случались задержки сообщений в обоих направлениях. Семёнов предупреждал Вышинского, что, если не решить этот вопрос, советская делегация может остаться в опасной изоляции. Наконец, остро требовались шифровальщики и дешифровщики. Семёнов подчеркнул, что это особенно важно в связи с будущим приездом в Нюрнберг Вышинского и остальных членов «комиссии под Вашим председательством по руководству работой советской части Международного Военного Трибунала»[492].

На самом деле советская сторона все еще не закончила свои приготовления к слушаниям. Еще не успели ни полностью сформировать делегацию для поездки в Нюрнберг, ни проверить шифровальщиков для отправки за границу. Только утром 21 ноября Сталин окончательно утвердил состав комиссии во главе с Вышинским, прибытия которой дожидался Семёнов: Комиссии по руководству работой советских представителей в Международном трибунале в Нюрнберге и Коллегии главных обвинителей (далее – комиссии Вышинского)[493].

Этой комиссии было поручено втайне руководить всеми аспектами деятельности советских участников МВТ. Ее члены были крупными фигурами в сферах права, госбезопасности и пропаганды. Трайнин и Маньковский должны были консультировать советскую делегацию по вопросам международного права, а заместитель заведующего отделом Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Лев Кузьмин – курировать работу советской прессы. Богдан Кобулов, заместитель главы НКГБ, должен был заниматься проблемами безопасности, а прокурор СССР Константин Горшенин – кадровыми вопросами. (Кобулов, Горшенин и Трайнин были членами КРПОМ[494].)

Комиссия Вышинского состояла из сторожевых псов и вспомогательного персонала. У других делегаций не было ничего подобного. Эта комиссия должна была негласно помогать советской делегации, а также постоянно держать советских руководителей в курсе процесса и передавать им на рассмотрение все предложения касательно регламента, доказательных материалов, свидетелей и прочего[495].

Сталину было мало одной секретной комиссии для Нюрнбергского процесса. Превыше всего он ставил централизованный контроль и учредил вторую, негласную комиссию внутри Политбюро – Комиссию Политбюро по Нюрнбергскому процессу. Она была реальной преемницей КРПОМ. В ее рядах также состояли Вышинский, Горшенин и Кобулов; другими членами были самые высокопоставленные представители советской госбезопасности и юстиции. Эта комиссия унаследовала от КРПОМ задачу отбора и проверки свидетелей советского обвинения. По крайней мере два ее члена – заместитель наркома внутренних дел Сергей Круглов и глава Смерша Виктор Абакумов – должны были проверять, чтобы потенциальные свидетели были полностью лояльны Советскому Союзу и не путались в показаниях под давлением[496].

Комиссия Политбюро отчитывалась непосредственно Молотову, который советовался с Берией, Маленковым и Микояном (остальными членами «четверки Политбюро») и в конечном счете, разумеется, со Сталиным[497]. Обмен информацией был затруднен, потому что первые два месяца слушаний Сталин все еще поправлял здоровье в Сочи на Черном море. Он придерживался обычного рабочего распорядка – вставал поздно и затем работал до глубокой ночи. Он поддерживал контакт с «четверкой Политбюро» по высокочастотной телеграфной линии, через фельдъегерскую почту или реже по телефону[498].

Особенность сталинской системы – доведенная до крайности вертикаль управления – продолжала оказывать влияние на работу советских представителей в МВТ. Американские, британские и французские делегации тоже регулярно связывались со своими правительствами, но пользовались гораздо большей автономией, чем советские представители в Нюрнберге. Советский режим требовал высокоцентрализованного принятия решений и зависел от секретных каналов связи в неизмеримо большей степени, чем Джексон с его рутинными отчетами Трумэну и текущими совещаниями с УСС.

К 22 ноября, третьему дню слушаний, малярия Руденко потеряла актуальность. Он вылетел из Москвы в Нюрнберг в компании Горшенина, Трайнина и еще нескольких людей из ближнего круга Вышинского. В их числе был и Марк Рагинский, только что включенный в состав советской группы обвинителей[499]. Рагинский, как и Руденко, Никитченко и почти все реально ответственные советские представители, доказал Вышинскому свое рвение на показательных процессах 1930-х годов. В качестве следователя он не слишком обременял себя формальностями, что помогло поставить точку в судьбе сталинских врагов[500].

Прошлое советских обвинителей и судей создавало проблему для Джексона и других. Все они знали, какой пародией на правосудие были Московские процессы 1936–1938 годов. Американцы особенно болезненно воспринимали обвинения в «суде победителей» со стороны защиты. Пока Руденко и его коллеги ехали в Нюрнберг, помощники обвинителей в своих речах старались абсолютно ясно довести до общего сведения, что этот процесс никоим образом и ни в коей мере не будет спектаклем. МВТ будет строго следовать установленным процедурам и придерживаться принципа верховенства права, как его понимают в американском контексте: подсудимые будут считаться невиновными, пока не докажут их вину[501]. Процесс еще только начался, а советские и американские планы уже близились к столкновению.

* * *

В тот же день, 22 ноября, приехал в Нюрнберг и Кармен со своей кинокамерой «Аймо». День был пасмурный, темные тучи низко нависали над Дворцом юстиции[502]. Войдя в здание суда, наполненное суетой, Кармен не сразу разобрался в ситуации. Он удивлялся «бесконечным комнатам» в здании – комнатам для документов, телеграфным и даже киномонтажным. Меры безопасности были строгие. В каждом проходе и у каждой двери Кармен видел американского солдата: «он безразлично кидает это слово „пасс“, и, пока вы ему не предъявите пропуск, он вас не пропустит»[503]. Кармен получил пропуск и пошел прямо в зал суда, отыскивая лучшие точки для съемки. Он увидел, что в стене зала суда проделано несколько окон и фотографы с операторами разместились за ними в соседних комнатах. Он увидел также, что отдел для прессы (где сидели около 250 человек) и галерея для посетителей (где помещалось еще 130) переполнены. Другим советским корреспондентам было труднее получить допуск в зал суда. Эренбург в конце концов отчаялся добыть пропуск, позаимствовал его у одного из коллег и нахально прошел мимо охранников[504].

Пока советские корреспонденты обустраивались, американские обвинители продолжали представлять свидетельства против нацистов в суде. К понедельнику 26 ноября, когда приехал журналист Борис Полевой, большинство других корреспондентов уже успели выработать привычки. Полевой, который только что освещал послевоенные выборы в Болгарии, скоро понял невыгоду своего положения. Другие советские журналисты уже перезнакомились и начали привыкать к обстановке процесса, которую Полевой нашел «необычной, сложной». Советские корреспонденты к тому времени поделились на «два племени» – «курафеев» и «халдеев». «Курафеи» (то есть «корифеи») были самыми известными художниками и писателями Советского Союза, числом около дюжины; к ним принадлежали Кармен, Вишневский и Эренбург. Вторая группа, куда входили военные репортеры со всего СССР, получила прозвище по имени самого знаменитого своего представителя, фотографа Евгения Халдея[505]. Пока представители двух этих групп приноравливались друг к другу, стало очевидным,