– А мать?

– Ну, друг мой, если женщин принимать в расчет…

– Я ей не могу лгать.

– А ты попробуй. Это только в первый раз трудно… Ты в детстве у нее конфеты таскал.

– Таскал! – улыбнулся Этторе.

– Ну, вот видишь. И притворялся, что, отродясь, сладкого не ел?…

– Да.

– Сделайся опять ребенком. Старухи – матери очень любят, когда их сыновья похожи на детей. Эй, Точини! – заметил старик хромого толстяка, с такою толстою цепью, висевшею у него через шею, точно он собрался повеситься и уже кстати завел подходящую, чтобы выдержала.

– Здравствуй, Антонио.

– Что же ты меня забыл, что ли?

– Нет. Я для тебя ищу особого театра; говорят, в Монтевидео строят такой. Чтобы от твоего оранья стены не развалились. Подожди немного.

– Ты не очень – то. Помни, что у тебя другая нога еще цела.

Тот издали, смеясь, погрозил ему костылем.

– Послушай, Точини… Подойди сюда.

Тот подошел.

– Есть у тебя хороший театр? Не бойся, не бойся, не для меня.

– Если не для тебя, так есть.

– Вот знакомься: Этторе Брешиани, играл под именем Савелли, тот самый, которого освистали и вызвали Фаготти заменить его.

Оба расхохотались.

– Я знаю вас, – даже привстал Точини. – И Фаготти знаю. Дубина настоящая.

– Садись, садись… Да потребуй вермуту! Можешь угостить меня…

XXVII

Клевета сильна нашею собственною слабостью. Страшна потому, что мы малодушны и трусливы. А взгляни ей в лицо, и кончено. От нее синь – пороха не останется. Тоже случилось и с Этторе Брешиани. Встреча с Антонио и беседа на коммерческой почве с благородным шулером совсем изменили его настроение. Он даже написал в первое агентство, куда только что внес сто лир: «Деньги можете оставить у себя, но опровержения не печатайте. Не стоит».

В самом деле, слишком много чести клеветнику. Говорят, в каждой сплетне есть все – таки осадок. И не верят ей люди, а по свойственному им злорадству думают: «а вдруг». И пускай себе, – на здоровье, если это им доставляет удовольствие. Ведь так приятно убедиться, что и другой – такой же подлец, как и я. В этом именно тайна успеха всякой клеветы. Через какой – нибудь час у молодого человека на сердце не осталось даже и вражды к Фаготти. Этторе сделалось стыдно, что он позволил себе поднять руку на его брата. Едва ли не в первый раз он испытал, что удар унижает того, кто его наносит. Положим, в нем всё кипело, а тот, как нарочно, напрашивался на такое именно рукоплескание. Но ведь Брешиани знал, что всякий, кто хочет сделать необыденное, высокое, прежде всего должен научиться владеть собою. Только от этого можно уже идти дальше. В нем начало всякого подвига, какой – то бы то ни было не будничной деятельности…

– Так ты думаешь, что я все – таки должен выступить?

– Да… Таланту нужна арена. А то его, как цветок, заглушит всякая поросль. Только я тебе дам один совет.

– Ну?

– Ты вон уж «Короля Лира» играл.

– Что ж такое?

– Брось на будущее. И Людовика брось! У тебя в голосе нет еще старческих нот, а в душе – горечи пережитого, чтобы тебе это далось, как дается остальное. В музыке диссонанс простительнее, чем в игре. Тут ты изображаешь «человека» – и он весь должен быть самим собою. Никому не следует ни на минуту заподозрить в тебе ряженого. Я не в пример. У меня публика особенная. Я ведь на такие театры, где ты будешь, – maestà, не сунусь. Передо мною сидят боровы, у которых нервами барки можно к мостам привязывать. Их не прошибешь иначе. Точини говорит: иерихонская труба. А поди справься – коли у тебя в первом ряду за свои двадцать пять сантимов носильщик торчит. Его ведь топором в нос – ну, он поймет. Он тогда только и считает игру хорошей, когда от нее искры из глаз сыплются. С ним на тонкостях не далеко уедешь. Я раз одного такого привел твоего отца смотреть. Ведь заснул, каналья! Я его локтем в бок – опамятовался. Спрашиваю: «Нравится?» «Ничего», отвечает! «Только наш Скарпа лучше. Он в страшных местах так глаза выворачивает, что одни белки остаются, а Дездемону, прежде чем убить, он полчаса по сцене за горло таскает, да как еще рычит при этом. Вот это артист. Ему бы и на бойне нашлось занятие. И ведь, – ну, убить – убил, ты думаешь, что он на этом и кончил? Нет, взял ее опять за горло, поднял и показал публике – на – те – де, чистая работа – без всякого обмана. Есть за что на каторгу идти». Так вот видишь, какова моя публика. Я вон в трагедии «Бандиты в Мареммах» целый театр на ноги поднял. Чем думаешь? Там мне приходится резать графа Таберно. Так я ему под платье пузырь с вишневым соком сунул. Ткнул его ножем – тот кровью и облился. Весь театр, как один человек, заорал: «bis, bis». А какой же «бис» – где взять второй пузырь? Так уж в следующий раз я по несколько бывало, заготовлял. Зарежу графа – орут «бис». Он сейчас за кулисы вставит себе новый пузырь, – я и колю его опять, как барана… Ты знаешь, играл я в Троине, в Сицилии дело было. Ну – успех сумасшедший! Явился ко мне контрабандист. «Ты бы, говорит, к нам шел, что тебе за сласть таким неблагородным делом заниматься. У нас человеком будешь». Вот один из них съездил в Палермо и там случайно в «Театро Беллини» посмотрел Росси. Великого Эрнесто Росси! Возвращается домой и рассказывает: «Дураки – эти палермитяне. Орут, орут о Росси. А ведь он ничего не стоит. Куда же ему сравниться с нашим Антонио. Это актер, так актер. Как посмотришь на него, так и покажется, что он, по крайней мере, раз двадцать на каторге побывал»…

Домой приехал Этторе обрадованный и успокоенный. Совет Антонио запал ему в душу. Надо, во что бы то ни стало и как можно скорее, выступить на сцене. Каждый день, потерянный в молодости, стоит, по крайней мере, месяца в старости. Именно работать, когда нервы тонки, душа чутка и впечатлительна. Теперь само дается то, чего потом уже усиленным напряжением мысли не уловишь. Пока голос гибок и звучен, усваивай себе разнообразие интонаций… Учись скорее – жить на сцене… Как нарочно дома отец сошел вечером в гостиную.

– Ну, что же ты собираешься с собою делать? –