Таким был один из старых обитателей буша, которого я знал. Его звали Питер Маклауд, он перевозил бревна из леса, расположенного в сорока милях от нашего дома. Каждую неделю он приезжал на своей доверху нагруженной телеге, проводил воскресенье с женой и снова отправлялся обратно, шагая рядом с лошадьми или стоя прямо в пустой телеге, насвистывая какую-нибудь шотландскую мелодию.

Когда я окликал его:

– Здравствуйте, мистер Маклауд! – он останавливался и говорил со мной, как со взрослым мужчиной.

– Видать, дождь будет, – говорил он, и я соглашался.

– Как выглядит буш там, куда вы ездите, мистер Маклауд? – как-то раз спросил я.

– Заросли густые, как собачья шерсть, – ответил он и добавил, будто разговаривая с самим собой: – Да еще какие густые. Еще какие густые, черт бы их побрал!

Он был высоким мужчиной с блестящей черной бородой, а его ноги казались длиннее, чем нужно. При ходьбе он покачивал головой, а его мощные руки, свисавшие перед ним, как будто чуть опережали тело. Отец говорил, он раскладывается, как трехфутовая линейка, но отцу он нравился, и он часто повторял, что Маклауд честный человек и умеет драться, как тигровая кошка.

– Тут никому не по силам его одолеть, – говорил отец. – После пары кружек пива он с кем угодно схлестнется. Он человек суровый, сильный. Сердце у него мягкое, но если он кому врежет, тот надолго это запомнит.

Питер уже двадцать лет не ходил в церковь.

– Он сходил только однажды, чтобы проголосовать против объединения пресвитерианцев с методистами, – рассказывал отец.

Однажды в Тураллу пришли миссионеры, и Питер, не просыхавший целую неделю, решил стать новообращенным, но тут же отпрянул, как испуганная лошадь, узнав, что ему пришлось бы бросить пить и курить.

– Я пью и курю во славу Божью вот уже сорок лет, – сказал он отцу. – И буду продолжать в том же духе.

– Такие у него отношения с Господом, – сказал отец. – Вряд ли он о Нем много думает, когда возит бревна.

Заросли, которые описал мне Питер, казались волшебным местом, где между деревьями тихо скакали кенгуру, а по ночам шуршали в траве опоссумы. Меня влекли эти нетронутые леса. Питер называл их «девственными лесами», никогда не знавшими топора.

Но это было так далеко. На то, чтобы добраться до лагеря дровосеков, у Питера уходило два с половиной дня, и потом целую неделю он спал на земле возле своей телеги.

– Как бы я хотел поехать с вами, – мечтательно сказал я ему.

На дворе стоял сентябрь, школа на неделю закрылась, у меня были каникулы. Я последовал в кресле за лошадями Питера, чтобы посмотреть, как будут пить пять лошадей. Он отнес ведро двум коренникам, а я сидел в кресле и наблюдал за ним.

– Это почему? – спросил он.

– Я бы смог увидеть девственные леса, – сказал я.

– Стой смирно! – нараспев велел он лошади, тыкавшейся мордой в ведро, которое он ей поднес. Она начала пить, шумно прихлебывая.

– Я тебя туда отвезу, – сказал он. – Мне бы не помешал хороший парень в помощники. Да, я тебя отвезу, когда захочешь.

– Правда? – не в силах сдержать радости, спросил я.

– Конечно, – сказал он. – Спроси у своего старика, можно ли тебе поехать со мной.

– Когда вы выезжаете?

– Завтра в пять утра отъезжаю от дома. Приходи в пять, и я тебя отвезу.

– Хорошо, мистер Маклауд, – сказал я. – Спасибо, мистер Маклауд. Я буду ровно в пять.

И пока он не передумал, я, не сказав больше ни слова, покатил домой с такой скоростью, на какую только были способны мои руки.

Когда я рассказал родителям, что мистер Маклауд обещал свозить меня в буш, отец удивленно посмотрел на меня, а мать спросила:

– Алан, ты уверен, что он говорил серьезно?

– Да, да, – торопливо сказал я. – Он хочет, чтобы я ему помог. Мы с ним приятели. Он так один раз сказал. Он велел спросить у папы, можно ли мне поехать.

– Что еще он тебе сказал? – спросил отец.

– Сказал прийти к нему домой в пять утра, если ты меня отпустишь.

Мама вопросительно посмотрела на отца, и он, встретившись с ней взглядом, пробормотал:

– Да, да, знаю, но в конце концов оно того стоит.

– Дело даже не в самой поездке, – сказала мать, – а в пьянстве и ругани. Сам знаешь, как ведут себя мужчины, когда они одни в буше.

– Да, выпивки и сквернословия там будет сколько угодно, – согласился отец. – Вне всяких сомнений. Но Алану это не повредит. Как раз те, кто никогда не видел, как мужчины пьют, потом, вырастая, частенько прикладываются к бутылке. То же самое с ругательствами – мальчишка, который никогда не слышит, как другие чертыхаются, став мужчиной, ругается, как солдат.

Мать с улыбкой посмотрела на меня.

– Значит, покидаешь нас?

– Всего на неделю, – виновато ответил я. – А потом, когда вернусь, все-все вам расскажу.

– А про еду мистер Маклауд что-нибудь говорил? – спросила она.

– Нет, – сказал я.

Отец перевел взгляд на маму.

– Что там у тебя есть?

– Кусок солонины и чай на ужин.

– Брось солонину в мешок с парой буханок хлеба. Думаю, этого хватит. А чай у Питера есть.

– Я должен выйти из дома в четыре утра, – сказал я. – Никак нельзя опаздывать.

– Я тебя разбужу, – пообещала мама.

– Помогай Питеру, чем можешь, сынок, – напутствовал отец. – Покажи ему, из чего ты сделан. Разводи костер, пока он кормит лошадей. Ты же много чего умеешь.

– Я буду работать, – сказал я. – Честное слово!

Маме не пришлось меня будить. Я услышал скрип половиц в коридоре, когда она вышла из спальни. Я тут же выбрался из постели и зажег свечу. Повсюду было темно и холодно, и мне отчего-то стало грустно.

Когда я пробрался к ней, она уже разожгла огонь в печи и готовила мне завтрак.

Я бросился в комнату Мэри и разбудил ее.

– Ты ведь не забудешь кормить птиц, правда, Мэри? – сказал я. – Выпусти Пэта полетать часов в пять. У опоссума достаточно зеленых листьев, но ты еще давай ему хлеба. Тебе придется сегодня поменять всем воду, а то я забыл. А попугай любит чертополох. Он растет у нас за конюшней.

– Хорошо, – сквозь сон пообещала она. – Который час?

– Без четверти четыре.

– О Господи! – воскликнула она.

Мама сделала мне омлет, и я начал торопливо запихивать его в рот.

– Не заглатывай так еду, Алан, – сказала мама. – У тебя еще уйма времени. Ты умылся как следует?

– Да.

– И уши вымыл?