Полагаю, нам всем хорошо известны пейзажи… Биркета Фостера или кого-то еще, более раннего художника… которые в виде оттисков гравюр на дереве украшают томики поэзии, обычно лежащие на столах в гостиных наших отцов и дедов… книги в «дерматиновых тисненых переплетах» – кажется, так это называется. Хочу признаться, что обожаю их, в особенности те, на которых селянин, оперевшись на калитку в живой изгороди у подножия склона, обозревает шпиль деревенской церквушки, окруженной почтенного возраста деревьями, и плодородную равнину, всю пересеченную изгородями; а вдали виднеются горы, за которыми опускается (а может, и поднимается) дневное светило, освещая облака своими угасающими (или нарождающимися) лучами. Все слова, которые я сейчас использовал, вполне годятся для описания той картины, которую увидел я. И, если бы я обладал временем поболее, то использовал бы еще более возвышенную лексику, например дол, роща, хижина и поток. Во всяком случае, мне они представляются красивыми, эти пейзажи, и тот, который обозревал я, вполне им соответствовал. Он словно прямиком перенесся из «Перлов священных песен», составленных какой-то там леди и преподнесенных в подарок на день рождения Элеонор Филипсон в 1852 году ее возлюбленной подругой Миллисент Грэйвз. И вдруг я вздрогнул, будто меня ужалили. Сильный резкий звук пронзил мое правое ухо и проник в голову. Он напоминал визг летучей мыши, только в десять раз сильнее – создавалось впечатление, что с мозгами что-то происходит. Затаив дыхание, я закрыл ухо рукой и весь затрепетал. Минуту-две, как мне почудилось, кровь во мне бурлила, затем я пришел в себя. Но перед уходом я решил запомнить увиденное. Но, когда я вновь бросил взгляд на пейзаж, вид изменился. Солнце опустилось за холм, и поля потемнели. Как только церковные часы пробили семь, меня перестали очаровывать покой мягкого вечера, ароматы цветов и лесов и то, как бы сказал кто-нибудь на ферме в миле-двух оттуда, «как чисто звучит после дождя беттонский колокол!». Взамен этого мне почудились пыльные кресты, ползущие пауки, совы на башне, заброшенные могилы с их жутким содержимым… будто время летит и летит вперед, а с ним улетучивается и моя жизнь. И в это мгновение мое левое ухо так близко, словно губы прикоснулись к нему, пронзил тот же безумный крик.

На этот раз сомнений не было – звук доносился снаружи. «Беззвучный вопль», – пронеслось у меня в голове. Я никогда за всю свою жизнь не слыхал более страшного крика, но он звучал бесстрастно и, как мне показалось, безумно. И от этого крика исчезло всякое чувство радости, всякое ощущение наслаждения покоем. Оставаться тут я был не в состоянии. Поблизости, разумеется, никого не было видно, но я был убежден, что, если я задержусь хоть на минуту, этот беспредметный беспредельный крик раздастся вновь, а в третий раз я слышать его не желал. Я поспешно двинулся обратно по равнине и спустился вниз с холма. Но, подойдя к арке в стене, я остановился. Не заблужусь ли я, шагая по этим мокрым тропам теперь, когда становится все темнее и сырее! Нет, дело было не в том, что я просто испугался – этот крик на холме привел меня в такое состояние, что любая птичка в кусте или кролик могли довести меня до пароксизма страха. И я двинулся по дороге вдоль стены, и правильно сделал – вскоре я добрался до ворот и сторожки, откуда увидел, как по направлению к деревне поднимается Филипсон.

– И где же вы были? – спросил он.

– Я был на холме за равниной, что за каменной аркой в стене.

– Ах, вот как? Значит, вы были совсем рядом с бывшим Беттонским лесом – он находится как раз на вершине и в поле.

Поверь мне, читатель, только в эту минуту я сложил два и два вместе. Рассказал ли я немедленно Филипсону о том, что произошло со мной? Нет. Прежде я никогда не сталкивался с тем, что зовется сверхъестественным, или аномальным, или нематериальным, и, хотя я и понимал, что это происшествие следует обсудить, меня в тот момент это не волновало – по-моему, я где-то читал, что обычно так оно и случается.

Поэтому я лишь произнес:

– А вы видели того старика?

– Старого Митчелла? Да, видел, и он мне кое-что рассказал. После обеда доложу. История действительно странная.

Таким образом, после обеда он начал подробно пересказывать тот диалог, который между ними произошел.

Митчелл, которому вскоре должно было исполниться восемьдесят, сидел в кресле. А его замужняя дочь, с которой он жил, готовила им чай.

Сперва последовали обычные приветствия.

– Митчелл, расскажите мне о лесе.

– Каком лесе, мастер Реджинальд?

– О Беттонском. Вы его помните?

Митчелл медленно поднял руку и обвиняющим жестом вытянул палец:

– Ваш отец, мастер Реджинальд, покончил с Беттонским лесом, вот что я вам скажу.

– Мне прекрасно это известно, Митчелл. И не надо глядеть на меня так, будто я в этом виноват.

– Вы виноваты? Нет, я говорю, это ваш отец сделал еще до вас.

– Верно, и уж если говорить правду, то посоветовал ему это сделать ваш отец, и я хочу знать почему.

Митчелл слегка удивился.

– Вообще-то, – сказал он, – мой отец служил лесорубом у вашего отца, а до него у вашего деда, и если он и не знал, как подобает себя вести, то с обязанностями своими справлялся. А если он и дал ему такой совет, то на это у него были свои причины, почему бы нет?

– Ну, конечно, да, вот я и хочу знать, какие у него были причины.

– Послушайте, мастер Реджинальд, почему вы думаете, что я знаю эти причины, когда все это было так давно?

– Разумеется, это было очень давно, и вы вполне могли все забыть, если вы вообще их знали. Значит, мне придется пойти к старому Эллису – может, он вспомнит.

Это произвело эффект, на который я и надеялся.

– Старый Эллис! – проворчал он. – Впервые слышу, чтобы старый Эллис на что-нибудь годился. Я-то думал, что вы и сами это знаете, мастер Реджинальд. Неужто вы думаете, что старый Эллис знает больше о Беттонском лесе, чем я, да и кто он такой, хотел бы я знать. Его отец лесорубом не работал, он земли пахал – вот кем он был, и это все знают. Вам все об этом могут сказать, вот так-то.

– Хорошо, Митчелл, но если вам что-то известно о Беттонском лесе, но рассказать вы мне об этом не хотите, то что мне тогда остается делать – пойти к другому, а старый Эллис жил здесь тогда же.

– Он восемнадцать месяцев здесь не жил.