называет все эти вещи отнюдь не случайно: в каждом случае можно представить себе тот же сюжет, изложенный в традиционной стихотворной форме, со всеми её условностями. Скажем, миниатюра «Пир у Верховного Существа» могла бы быть аллегорической басней в духе классицизма, а «Щи» (история, где барыня удивляется, как это крестьянка, у которой умер сын, может есть щи) – притчей в духе Некрасова. В миниатюре «Как хороши, как свежи были розы…» Тургенев вспоминает знаменитую строку Мятлева и строит вокруг неё историю человеческого расцвета и угасания, а в «Без гнезда» разворачивает большое сравнение героя с погибающей птицей – кажется, будто это в самом деле план элегии, передающий всё напряжение гипотетического стихотворного текста:

Птица летит, летит и внимательно глядит вниз. Под нею жёлтая пустыня, безмолвная, недвижная, мертвая. Птица спешит, перелетает пустыню – и всё глядит вниз, внимательно и тоскливо. Под нею море, желтое, мёртвое, как пустыня. Правда, оно шумит и движется – но в нескончаемом грохоте, в однообразном колебании его валов тоже нет жизни и тоже негде приютиться. Устала бедная птица… Слабеет взмах ее крыл; ныряет ее полет. Взвилась бы она к небу… но не свить же гнезда в той бездонной пустоте!.. Она сложила наконец крылья… и с протяжным станом пала в море. Волна её поглотила… и покатилась вперед, по-прежнему бессмысленно шумя. Куда же деться мне? И не пора ли и мне – упасть в море?

Уолт Уитмен. Листья травы.

Thayer & Eldridge, 1861 год[168]

В разговорах о русской литературе новаторство Тургенева часто замалчивается или не замечается. Но именно поэзия – та лаборатория, в которой литературное новаторство кристаллизуется эффективнее всего. Часто это происходит в диалоге с поэзией на других языках. Многие поэты середины XIX века были и переводчиками – в первую очередь Алексей Толстой, создавший первоклассные переводы из Байрона, Гёте, Гейне. Тургенев пишет «Стихотворения в прозе», зная об аналогичных опытах Шарля Бодлера. А за несколько лет до этого он страстно увлекается поэзией Уолта Уитмена – великого американского новатора поэтической формы – и делает набросок перевода стихотворения «Beat! Beat! Drums!». Этот перевод остался незавершённым – но и в таком виде он звучит как послание из будущего русской поэзии:

Бейте, бейте, барабаны! – Трубите, трубы, трубите!

Сквозь окна, сквозь двери – врывайтесь, подобно

Наглой силе безжалостных людей!

(безжалостно, подобно наглым и сильным людям)

Врывайтесь в торжественный храм и развейте

Сборище богомольцев;

Врывайтесь в школу,

Где ученик сидит над книгой;

Не оставляйте в покое жениха – не должен он

вкушать счастье с своей невестой,

И мирный земледелец не должен вкушать тишину,

радости мира, не должен пахать своё поле

и собирать своё зерно –

Так сильны и нагло ужасны ваши трескучие раскаты,

о барабаны! – так резки ваши возгласы, о трубы!

Гражданственность и сатира. Некрасов и его школа

Какой была социальная поэзия XIX века и что называют гражданской лирикой? Открытия Николая Некрасова породили целую школу, в которую входили поэты «Современника» и «Искры», либералы и революционеры, авторы из столиц и провинции. А самым остроумным сатириком эпохи был автор, не существовавший в реальности: Козьма Прутков.

ТЕКСТ: ЛЕВ ОБОРИН

Мысль, что поэзия может быть деятельной, служить общественному сознанию, говорить о стране и народе не только в хвалебной оде, долгое время не была высказана прямо – хотя, конечно, предвестия этого соображения можно услышать и в сатирах Кантемира, и в «Вольности» Радищева, и в стихах Пушкина – от «Румяный критик мой…» до «Памятника», и в таких хрестоматийных вещах Лермонтова, как «Родина». Черты «некрасовского» демократического стиля, невозвышенной риторики, Юрий Тынянов находил у Катенина – поэта сегодня почти забытого. Развивал публицистическую, реалистическую тенденцию в поэзии Иван Аксаков. Но только восхождение Некрасова дало «гражданскому направлению» в поэзии принципиально новое качество.

На похоронах Некрасова, когда кто-то из ораторов поставил покойного поэта наравне с Пушкиным, из толпы раздался возглас: «Выше!» Преклонение перед Некрасовым действительно было огромным – как был огромным и объём сделанного им. Мы уже говорили о роли Некрасова в карьере Тютчева и Фета. Таких открытий было гораздо больше: дебютные публикации Достоевского и Толстого, альманахи «Петербургский сборник» и «Физиология Петербурга», журналы «Современник» и «Отечественные записки» – на протяжении нескольких десятилетий Некрасов был главным организатором литературного процесса в России, самой важной его фигурой. Но в глазах читателей важнее всего была, конечно, слава Некрасова-поэта. И речь не только о читателях профессиональных, которые могли о поэзии Некрасова спорить: скажем, Фет посвящал ему презрительные стихи, а Тургенев утверждал, что поэзия в его стихах «и не ночевала»; поколение же модернистов, напротив, признало в мрачном, городском Некрасове одного из своих предшественников, а советские критики возвеличили Некрасова крестьянского, Некрасова-обличителя как предтечу революционной поэзии. Нет, речь о читателе массовом: определение Некрасова «народный поэт» стало штампом неслучайно.

Иван Захаров. Портрет Николая Некрасова. 1843 год[169]

Дело не только в том, что многие тексты Некрасова стали народными песнями – как, например, начало первой части «Коробейников» (1861), посвящённых «другу-приятелю Гавриле Яковлевичу (крестьянину деревни Шоды, Костромской губернии)»:

Ой, полна, полна коробушка,

Есть и ситцы и парча.

Пожалей, моя зазнобушка,

Молодецкого плеча!

Выди, выди в рожь высокую!

Там до ночки погожу,

А завижу черноокую –

Все товары разложу.

Цены сам платил немалые

Не торгуйся, не скупись:

Подставляй-ка губы алые,

Ближе к милому садись!

Дело ещё и в том, что Некрасов сознательно ориентировался на широкую аудиторию – и аудитория это обращение к себе чувствовала и считывала. Это выражалось и в охвате (те же «Коробейники» были напечатаны в дешёвой, трёхкопеечной серии «Красные книжки»), и, конечно, в языке, стиле, тематике. Сегодня часто говорят о такой функции поэзии, как «давать голос другому» – доселе безголосому, не представленному. Некрасов осознал эту функцию: «Передо мною никогда не изображёнными стояли миллионы живых существ! Они просили любящего взгляда!» – вспоминал он. По словам некрасоведа Николая Скатова, поэзия Некрасова «являет новый тип лирики именно потому, что основана на «посылке к другим».

Этот демократизм стал поводом для вторичной канонизации Некрасова в советской критике, в которой Некрасову, вообще говоря, повезло: исследования Владислава Евгеньева-Максимова и Корнея Чуковского, начатые ещё до Октябрьской революции, не только подчёркивали огромное значение Некрасова в литературе XIX века, но и решали