с разумом пребывает, иноязычный среди иноязычного народа». Так и я понимал язык пассажиров, высовывавшихся из окна медленно проходящих мимо меня вагонов, но не говорил на нём. И чего только я не слышал из тех окон; это были обрывки, а обрывки наиболее привлекательны, потому что они требуют, чтобы ты их дополнил, закончил, придал им смысл. Например, я помню, как мужской голос сказал другому, женскому, голосу: «Я бы избавился от него ночью, пока он спит, включил бы газ на кухне, и все дела».

И поэтому, когда телефон наконец отзвонил, я, как человек, сумевший убежать от судьбы, торжественно взял свою красную фуражку, напялил на голову, вышел на улицу к шлагбауму и начал его опускать. Колонны машин, заполненные потенциально мёртвыми, но не осознающими этого «бычками», начали замедлять ход с обеих сторон путей. Но первый водитель вместо того, чтобы затормозить, увидев, что шлагбаумы опускаются медленно, дал по газам и проехал под ними, рискуя зацепить крышей металлические сетки, свисающие со шлагбаумов. Он проскочил — выиграл в лотерею. Он как будто намеренно спешил, словно желая столкнуться с судьбой и испытать её.

Я уже расставался с миром и ждал прихода поезда, как подтверждения того, что мне действительно не хочется туда возвращаться. Я хотел убедиться в верности прочитанного на днях у Лествичника: «Устранившись мира, не прикасайся к нему более; ибо страсти удобно опять возвращаются. Если мы ещё богаты даром слова (как я когда-то был!) и имеем сколько-нибудь духовного разума, тогда уже как спасителям душ и учителям бесы советуют нам возвратиться в мир, с тем чтобы благополучно собранное в пристанище бедственно мы расточили в пучине. Потому что душа, обратившись туда, откуда вышла, уподобится соли, потерявшей силу».

Я КАК Я

Сегодня мы, трое послушников, подметали двор. Старец Иларион сидел в гостевом доме с казначеем нашей винодельни, и они разговаривали о том, что делать с виноградниками, потому что на них появилась какая-то белая гниль. Я сметал листья с дорожек быстрее всех. Двое других подметали ни шатко, ни валко. Мне казалось неправильным, что отец Иларион ни разу даже не взглянул, кто как работает.

Но, закончив дела с казначеем, он совершенно неожиданно позвал меня в гостевой дом. И сказал: «Ты в конце стал подметать медленнее: ты почти закончил, но решил потянуть, чтобы я увидел, что ты был первым. Можно было закончить раньше и пойти на другое послушание. Но ты хотел похвалы. Знай, что похвала как золото: ни один друг золота не стал другом Христа. И так же ни один друг похвалы не стал другом Христа. С каждым граммом золота и с каждой похвалой ты становишься беднее, ибо не тот беден, кто ничего не имеет, но тот, кто желает многого; и богат не тот, кто имеет много, но кто ни в чём не нуждается, даже в похвале. Сегодня тебя проглотил демон славолюбия, и это пока ты всего лишь подметал; представь, если бы ты читал лекцию перед знаменитостями во всемирно известном университете! Будь начеку, всегда. Демоны нападают отовсюду и в любое время суток. Мы сами не так внимательны к ворам, как воры к нам; так и дьявол постоянно наблюдает, высматривая, кого проглотить. Сегодня он проглотил тебя, а не тех двух монахов, которые были ленивее тебя и действительно работали хуже тебя».

Я ничего не сказал. Я исполнял послушание молчания. Я уже хорошо знал, что такое рот. Уста должны быть означающим сердца; если бы я сейчас преподавал семиотику, я бы сказал студентам, что рот создан, чтобы быть примером истинного означающего. Но рот может, как и всякое слово, быть ложным означающим: он становится таковым, когда является означающим разума, который поддаётся страстям и ведёт к гневу, тщеславию, честолюбию.

Молчание меня вполне устраивало. После того как я замолчал, я начал использовать свой внутренний голос. Я думаю, что наконец во мне сравнялись я, которое говорит (чтобы нравиться), и я, которое слушает; теперь этому скромному «я», которое привыкло слушать то надутое «я», этого семиотического попугая и незваного гостя, который говорит и хвастается, обращаясь к обществу (как на лекции во Франкфурте), было что сказать самому себе. И первое, что оно сказало себе, это то, что язык — заложник страстей. Во мне опровергалось другое распространённое человеческое заблуждение, что язык вразумляет, успокаивает, что он служит для умиротворения даже военных конфликтов, когда становится дипломатическим языком. Это не так. Язык выражает желания и тем самым отягощает человека, а потому его следует использовать как можно реже, в самых коротких предложениях, желательно состоящих из одного слова. Используя два слова, язык злится, потому что между двумя словами возможно сравнение. Корень, а, следовательно, и трагедия человека, подверженного страстям — в сравнении. Во-первых, оно лжёт, потому что сравнивает разное, но хочет убедить вас, что это одно и то же. Точнее, чтобы дать определение одному, оно должно положить его на прокрустово ложе другого: слово кисть (руки) пишется и читается так же, как кисть (винограда). Да, но всё остальное другое: ни в одной кисти винограда не течёт кровь, нет нервов и капилляров, она не способна играть на рояле или писать стихи. Так, со старта, познание становится невозможным. И как следствие этой фальсификации, этого стремления к тому же самому, к определению, происходит потакание страстям. Как только ты начнёшь сравнивать, тебе покажется, что есть другое, более привлекательное. Без сравнения нет выбора. И тебе будет казаться, что одна из двух сравниваемых вещей лучше другой (например, молния и мысль, ибо и та, и другая быстры), но каждая обладает своей неповторимой красотой. И потом тебе захочется найти что-то ещё лучше, и тебе придёт в голову: пуля или ядерная ракета (потому что они тоже быстры, как молния и мысль, но по-другому). И так, выискивая всё новые и новые метафоры и сравнения для «скорости», ты из поля слов, обозначающих скорость света, перейдёшь в тёмное языковое поле, где находятся слова, обозначающие скорость тьмы. Мы все знаем скорость света, но только лукавый знает скорость тьмы. И хотя речь идёт о двух скоростях, вопрос в том, сравнимы ли они: одна успокаивает и сладка, как мёд, а другая наполняет страстями и язвит, как жало.

С тех пор, как я погрузился в молчание, я, помимо сравнений, обнаружил и вторую ловушку языка, с помощью которой он ведёт к лжи и погибели: это присущая ему тавтология. Сравнение и тавтологичность языка — величайшие и невидимые ловушки для чистого и невинного