Шрифт:
Закладка:
Если так рассуждает о суетности мой старец, человек, о котором вся братия говорит, что он на пути к обожению, что он прошёл стадии очищения от грехов и просветления умно-сердечной молитвой, что он даже боролся с диаволом, который, видя, что он идёт к обожению, материализовался и нанёс ему телесные повреждения, то кто я такой, чтобы хвастаться, что я не тщеславен? А даже хвастаться тем, что ты оборол суету — это суета.
И потому у меня, человека, находящегося в Пупе света, глядящего в небеса, есть только одна задача, пока я ещё шагаю по лицу земли, и пока я есмь во времени, и пока время есть во мне: узнать кто я. Посмотреть на себя со стороны, как некто третий. Мы все смотрим на мир — и видим других, а самих себя не можем, ибо ни один глаз не видел самого себя. Поэтому, чтобы понять, кто есмь (был) я, мне нужно взглянуть на себя, как я смотрю на «него», и увидеть, какая жизнь была у него. Пока этого не произойдёт, я не примирюсь сам с собой и не найду покоя. Я этого страстно желаю, об этом молюсь, читаю молитвы день и ночь, но Бог не подаёт мне светоносного перста и не удостаивает меня благословением из сокровищницы Христовой. Отец Иларион говорит, что время ещё не пришло, и что Он протянет мне руку, когда убедится, что поданная рука не навредит мне, и что я должен распознать этот знак, не пропустить его. Бог любит своих чад и не хочет ничего давать им до времени, дабы не убить их просветлением: яркий свет ослепляет неподготовленный глаз, а вспышка молнии может и убить.
Мне нужно простить себя, а это значит забыть свои грехи. Но как это ни парадоксально, чтобы их забыть, я должен сначала их вспомнить, потому что нельзя забыть то, чего не помнишь. Я сказал, это просто: надо всего лишь вспомнить. Поэтому отец Иларион дал мне две кожаные тетрадки и ручку. И сказал мне записывать всё, что я смогу припомнить, не заботясь о каком-либо определённом порядке. Я делаю это после каждой службы. И по ночам. Я вспоминаю, кем я был, чтобы узнать, кто я сейчас и кем хочу быть завтра.
Итак, теперь я пишу две книги: одна говорит, кто я теперь, я как я, а другая — кто я был, то есть я как он.
Я КАК ОН
Снаружи это крошечная розовая железнодорожная сторожка со шлагбаумом перед одноколейкой. На единственном окне хибары толстый слой грязи. Предыдущий сторож, видимо, развлекался тем, что давил мух, прижимая их занавеской к стеклу. Дверь открыта. Через дверь в домик вливается острый запах, пахнет пропиткой для деревянных шпал; пахнет железной дорогой, возбуждением от предстоящего путешествия. Машинным маслом, мочой, скоротечностью. Расставаниями, которые и составляют суть жизни. Поэтому святые старцы говорят: мы пришли в этот мир не для наслаждений (можно ли наслаждаться расставаниями?), а для того, чтобы спастись от него, сохранить свои души для того мира.
Внутри: деревянный стол, на нём брошюрка с расписанием поездов и точным временем, когда нужно опустить шлагбаум. Рядом чёрный стационарный телефон с вертящимся диском для набора номера, с чёрным шнуром, идущим к трубке, который местами растрескался, так что видны жёлтый и красный провода. Чистая анатомия профанной мистики: когда начальник говорит по телефону, говорит не он, а жёлтый провод и красный провод. Один приказывает, другой одобряет твои просьбы. Чистое мирское послушание. Рядом с музейным телефоном: жестяная пепельница, пустая, но чёрная и немытая, очевидно, украденная из какой-то пивной в городке; с трудом можно разглядеть, что когда-то она была небесно-голубого цвета. Позади стола кровать с нечистым бельём. Простыня с масляными пятнами от банок из-под рыбных консервов, которые, видимо, были любимой едой моего предшественника. Пустыми жестянками полна мусорная корзина, они вонючие, как забытые менструальные прокладки, а после вскрытия острым ножом стали похожи на ботинки, у которых оторвались подмётки, и они просят каши. Маленький санузел, дверь открыта, и через неё виден унитаз без сиденья, а над ним лейка душа; ясно, что принимать душ придётся, раскорячившись над унитазом, это если тут вообще есть бойлер. Запах аммиака и налитой наспех соляной кислоты, доносящийся из туалета, мешает вдыхать опиатный запах железнодорожных шпал.
Если немного пофантазировать, можно было бы сказать, что то, что я вижу — нечто крайне скромное, почти пустота. Или, что я вижу нехватку чего-то. Но это ошибка. Нехватка вовсе не пуста. Она самая наполненная вещь в мире. Нехватка немедленно наполняется желанием, являющимся в человеке самым полным чувством; нет ничего более полного, чем страстное желание, которое может родиться только из пустоты. Избыток порождает лишь скуку и отсутствие любопытства. Будь фантазии ещё больше, можно было бы сказать, что то, что я вижу, я вижу не глазом, а сердцем, потому что зрительный нерв, вопреки научным заблуждениям, заканчивается не в мозгу, а в сердце. Визуальное не в том, что мы видим, и не в глазу, которым мы это видим; оно в созерцающем сердце. Да: глаз только видит, и этот стол с чёрным телефоном видит только он, а сердце истолковывает увиденное, а потому, говорю я, оно созерцает, добавляя к увиденному самое бесценное в человеке — чувство. Картинка не может быть ничем иным, кроме как чувством, потому мы и картинки запоминаем по чувствам, которые они в нас вызвали, а не по топографии картинки, иначе мы были бы фотоаппаратами. Рассматривать образы и при этом не испытывать никаких чувств может быть особенностью бессловесных существ — животных. Хотя я не верю, что это правда: у обычной собаки меняется выражение физиономии, когда она видит, что перед ней что-то происходит. Пожалуй, правильнее всего будет сказать, что только мёртвые, если они вообще видят, могут видеть образы без чувств.
В детстве, когда мне не было и шести лет, умер дядя Митя, и я впервые узнал, что мёртвые уезжают «в командировку» (так мне сказали), из которой не скоро вернутся, и меня стала мучить такая мысль: представь, что ты умер. Но не перестал видеть. Ты просто перестал чувствовать: ты видишь, что
