Жырыккулак, повизгивая, потянулся, несколько раз рванул когтями по полу и уставился на сумку. Пес просил есть. Бахтияр бросил псу хлеба и мяса. Тот благодарно лизнул хозяину руку и принялся за свого долю.

Бахтияр отодвинулся от очага, в котором уже не было недавних робких язычков пламени — сплошной огонь безудержно заполнил все нутро печи и неистово, буйно вырывался наружу, недовольно гудел. Стало жарко. По делу объездчика блаженно разлилась горячая волна.

Бахтияр достал из кармана кисет, развязал его и сладил ровную, гладкую самокрутку. Скрутил он ее в один миг — неуловимым движением пожелтевших от табака пальцев, не просыпал при этом ни единой крошки махорки. В умении заворачивать самокрутку с ним не может сравниться никакой заядлый курильщик. Бактияр начинал курить не так, как те юнцы, что, прячась от учителей и родителей за дувалами, втихаря тянут окурки. Он научился курить в окопах сорок первого и с тех пор больше тридцати лет не расстается с кисетом. Конечно, кому нравится, пусть балуются этими, как их… с фильтром, а он свою махру не променяет ни на какие сигареты. Толку от них нет, — так, травка, чуть пахнет табачком, и все. Другое дело махорка: затянешься — сразу почувствуешь. Жаль только, что в магазине ее теперь не купишь, приходится ездить за сорок километров на городской базар. Бахтияр привстал, вытащил из патронташа две отстрелянные гильзы, достал порох, дробь.

Затухший было огонь под казаном опять набрал полную силу. Синевато-красный буйный поток закрыл поленья и плясал, ударяясь в стенки очага, облизывал длинными языками круглые бока казана. Пламя словно ярилось, что ему не дают выплеснуться наружу, буйствовало. Его горячее дыхание накалило одежду, обжигало колени. Яркие блики заполыхали по комнатушке, висящая на стене двустволка заблестела так, будто с нее вот-вот закапает расплавленная сталь. Багрово отсвечивают щеки. Бахтияра, жаром пышет от волос, кажется — дотронься до них, и обожжешь ладони. Все острее становится боль в голове, — как тогда, после контузии. Но Бахтияр старается не обращать на нее никакого внимания, потому что знает — поддаваться ей нельзя. Он торопливо выбивает из гильз пистоны и словно не замечает, что пот со лба заливает глаза, что шило, соскользнув, вонзаются в палец. Быстрей, быстрей, так, хорошо. Теперь новенькие пистоны, вот так, вот так… Порох — сюда и сюда. Хорошо… Огонь жжет… От огня бы подальше. Да нет, ничего страшного… Это все знакомо — багровое пламя и гул. Все было… еще тогда, да, тогда… Гул и сверкающая сталь гусениц…

Все ближе, ближе, ближе металлический лязг. Мелко подрагивает земля. Удушливый запах порохового дыма, горящей земли теснит грудь, не дает глубоко вздох-путь. Танки ползут грузно, уверенно, не сомневаясь в надежности своей брони. А у сорокапятки — последнего уцелевшего орудия батареи — всего трое: курносый весельчак Петя, рыжий Мусилим и он, Бахтияр. Они заряжают пушку. Там и тут — искореженные орудия, а около них — убитые товарищи. В странной позе застыл командир батареи Бородин: нога подтянута под себя, в руках полузасыпанный бинокль, упершийся объективами в землю, командир прильнул глазами к окулярам, будто силится разглядеть что-то в земле.

Багровое солнце поднялось над горизонтом на длину аркана, и в его свете багровые люди стреляют из багрового орудия в багровые танки. Пылающая земля тяжело ухает, вскидывается в небо от рвущихся снарядов…

Руки не слушаются Бахтияра, дрожат, он не замечает, что никак не может забить в гильзы пыжи. Пес удивленно смотрит на хозяина. Багровые отблески беззвучно полыхают на стенах. Заныла, заболела старая рана на бедре. Бахтияр, закусив губу, начал массировать ее, и ему вдруг почудилось, что пальцы стали липкими от крови. Он быстро, отдернул руку и повел покрасневшими глазами по сторонам. Пламя яростно билось под казаном, а в казане кипела, переливаясь через край, красная кровь…

Кровь… кровь… Багровый мир залит кровью. Над несколькими подбитыми танками клубится мерный дым, один из танков, кроваво-красный в свете багрового солнца, движется прямо на него. Покачиваются четкие черные кресты на боках — словно только что обведенные тушью. А Петя и Мусилим лежат тут же, рядом: один — у щитка, другой возле ящика со снарядами. И на всем свете, на всей широко раскинувшейся земле остались только двое: он, Бахтияр, и немецкий танк, вытянувший к нему длинный хобот пушки. Бахтияр знал, что если этот хобот плюнет в него смертным огнем, то мир навсегда погаснет, и ему захотелось сжаться, сделаться ничтожной песчинкой. Но тогда танк пройдет в тыл, а это самое страшное — пропустить. Сжав в своем сердце страх, Бахтияр схватил связку гранат и пошел навстречу. У него будто прибавилось сил. Из тапка застучал пулемет. Боль обожгла грудь, вспыхнула в голове. Бахтияр понял — в него попала пуля. Багровый мир начал медленно опрокидываться, рушиться… А танк сейчас пройдет. Надо остановить лязг этих сверкающих гусениц… Остановить!.. Надо… Гранаты… Бахтияр собрал все силы.

…И, широко размахнувшись, метнул то, что держала рука. Через мгновение пламя ударило ему в глаза — и Бахтияр тотчас опомнился: этот огонь бросился из очага, куда он швырнул патрон…

Бахтияр кинулся к двери, выскочил на крыльцо, — подрагивающие от холода звезды висели у самого его лица. Быстро огляделся по сторонам, — никого, оглушительная тишина… Радость, неуемная радость переполнила его грудь и выплеснулась в ликующем крике:

— Побе-е-да-а!

И тут звезды почему-то стремительно рванулись в небо, потом прыгнули к горному хребту, а оттуда начали падать вниз, к ногам, мерцая в сгущающейся темноте. Как тогда…

…Вглядываясь в темно-синее небо, Бахтияр боялся шелохнуться. Вокруг ни души. Жуткая тишь. Один. Почему его не подобрали? Не заметили? Почему не слышно стрельбы?

— Петя! Петя-а!

Тишина.

— Мусилим, где ты?

Не отвечают. Знать бы хоть, что рядом они, тогда он встал бы и сам пошел. Холодно. Веки смыкаются.

Спать…

Но поспать не удалось. Он почувствовал на лице горячее дыхание. Чем-то шершавым, влажным провели по щеке. Это, наверное, Петр и Мусплим. Прежде чем положить на носилки, зачем-то поволокли по снегу. Бахтияр шепотом благодарил их. Они живы! Значит, танк не прошел!

Хорошо, что вы живы, друзья, я так боялся остаться один. Дошли-таки до всевышнего слезы ваших жен. Эй, эй, потише, я ведь человек, а не мешок! Вот погодите, кончится война — всех затащу к себе. Поставлю шестикрылую юрту. Жена у меня добрая, щедрая… Будет для моих друзей и свежесбитое масло, и крепкий кумыс,