Что касается Константина, то любая его попытка сблизиться с польской аристократией встречала сопротивление более или менее массовое. Впрочем, — оборвал Скорняков сам себя, — сейчас это несущественно. Обратите внимание, и это важно, что какой-то стройной и единой программы у декабристов не было. Они и сами не знали, что будут делать после свержения императорской власти, и, главное, для чего они это будут делать. Между прочим, точно так же, как спустя сто лет не будут знать те, кто сверг Николая.

Он взял сигарету, закурил и усмехнулся:

— Вот какие «петли времени» можно найти в истории.

Спохватился:

— Опять я отвлекся. Итак, декабристы и польские повстанцы встретились где-то в Сибири.

Скорняков раскрыл свой том, нашел страницу, заложил ее пальцем, начал пояснять:

— Подробности мне неведомы, но основное уже можно восстановить: каким-то образом здесь, в Сибири, вновь появляется «идея Гагарина», то есть идея провозглашения Сибирского царства.

Скорняков поднял руку:

— Обратите внимание на время, когда это происходит. Тридцатые-сороковые девятнадцатого века! Россия по странной прихоти монархов, бросавших свою армию на защиту монархического принципа, получила звание «жандарма Европы», а все «прогрессисты» ее ненавидят и готовы любым образом ущемить. Хоть в чем! Хоть в мелочах!

И когда в этой среде — декабристы и поляки — появилась идея ослабить «жандарма Европы» посредством создания государства, которое будет постоянно отвлекать Россию от Европы и помешает ей угрожать добропорядочной Европе, никто не возразил, никто не завопил о британцах, насилующих и грабящих Индию, или французах, точно так же ведущих себя в Индокитае! Впрочем, для нас, россиян, это обычное поведение. Какой-то мазохизм — кричать все время и по любому поводу: мы плохие!

Скорняков махнул рукой.

— Ладно, ближе к делу! После недолгих споров было создано новое общество с благороднейшими целями освобождения и ликвидации неравенства! Естественно, учитывая обстоятельства, при которых все члены нового общества оказались в Сибири, общество было глубоко тайным со всем антуражем тайных обществ: собрания по ночам, прием новичков только по рекомендациям отцов-основателей и после проверки делом. Ну, естественно, тайный суд над предателями и казни, которые должны покарать виновных!

Был разработан план отторжения от России: восстание сразу в нескольких местах, где гарнизонов правительственных войск или вовсе не было или были они малочисленны. Кстати, разработкой плана занимались люди весьма серьезные. Например, очень интересное решение было разработано в отношении казаков.

Казаки, как вам известно, должно быть, люди вольные. Само их существование есть некий компромисс государства с беглыми. А на Руси в первой половине девятнадцатого века — а речь о нем — крепостничество еще существует как элемент государственной идеи и практики. Казачество принимает к себе и тех, кто не согласен с правилами государства. Правда, для этого ему надо принять правила казачества, но это уже совсем другое. И казачество в целом есть верный слуга государя.

Те, кто планирует восстание с целью провозглашения новой власти, понимают, что казачество представляет собой наиболее серьезную вооруженную силу государства в этих краях, и сила эта слишком значительна, чтобы пренебрегать ею. И те, кто готовит отделение Сибири, отправляют к казакам переговорщиков со своим словом: все вольности казачества будут сохранены полностью, а вдобавок на них будет возложена вся торговля, идущая через границы нового государства.

Представляете, что это означало в те времена?

— Постойте-постойте, — спохватился Воронов, увлеченный рассказом. — Это откуда вы все взяли? Впервые слышу что-то подобное!

— Ну, во-первых, вы этим никогда не занимались, поэтому и не могли бы услышать. — Скорняков снова положил руку на книгу, лежащую перед ним. Полистал.

— А, во-вторых, все ответы потом, и вы сейчас все поймете. Организация эта была не просто тайной, а пожалуй, и секретной. Правда, эту разницу мы с Иваном только для себя выделяли… Хотя о чем я вообще! Кроме нас двоих, никто и не знал об этом!

— Никто? — усомнился Воронов.

— А вот представьте себе, — ничуть не обиделся Скорняков. — Собственно, знать в обычном понимании этого слова и нечего было. Это же все были наши конструкции, сложенные из различных элементов. Так сказать, согласованные варианты.

— Ну, так почему же вы с самого начала ничего не сказали! — повысил голос Воронов. — Может быть!..

— Нет, не «может быть»! — резко перебил Скорняков. — Никаких «может быть»! Не может быть, потому что ничего не было! Повторяю: это были согласованные варианты! Никакой конкретики! Если вас по-прежнему занимает версия убийства из-за наших изысканий, то единственный кандидат — я! Понимаете? Я, я и только я!

Воронов видел перед собой человека пожилого, взволнованного настолько, что можно было опасаться за состояние его здоровья.

— Вы напрасно так волнуетесь, Михаил Иванович, — попытался он урезонить Скорнякова, но тот уже и сам пытался взять себя в руки.

— Единственное, что могу сказать: Иван был увлечен этим сильнее, чем я. Объективные причины я вам не приведу, но убеждение у меня сложилось давно и прочно. Он к этому относился как-то… с личной заинтересованностью, что ли… Иногда казалось, что все, чем он занимается, связано с кем-то из близких ему людей.

Скорняков помялся.

— Спрашивал я его об этом не раз. И он все посмеивался: дескать, это во мне говорит зависть заочника. Я-то ведь учился заочно, — пояснил Скорняков. — А в последний раз обозлился чрезвычайно, почти кричал, что надоели ему глупые вопросы. В общем, я с тех пор его и не спрашивал.