– Пип, честное слово, я не пытаюсь совать нос…

Она снова ткнула угли кочергой, довольно зло.

– Так не суй.

Я поерзал в кресле. То, что я хотел ей сказать, почему-то казалось важным.

– Слушай, ты же знаешь, что можешь поехать ко мне, если захочешь, правда? – выпалил я. – Я не говорю, что ты хочешь или должна, просто – если тебе нужно куда-то уехать, то есть они все будут с ума сходить, потому что я никогда не привозил домой девушку, и они все совершенно неправильно поймут, но просто – на всякий случай. Вот. Прости. Теперь я заткнусь.

Она отвернулась от огня, и я с облегчением увидел, что она не хмурится. Вместо этого она смотрела на меня с грустным, изменившимся лицом. Мне ни с того ни с сего пришло в голову, что она решает, сказать или не сказать «я тебя люблю». Но разница между нами состояла в том, что Филиппа полагала, что люди просто знают о таком, а я вечно волновался, вдруг не знают.

– Оливер. – Вот и все, что она сказала.

Выдохнула мое имя как что-то теплое и милое, потом прислонилась к каминной полке; возможно, ей слишком тяжело было стоять.

– Я боюсь, – сказала она с кривой улыбкой, словно этого нужно было стыдиться.

– Чего? – спросил я, не потому что бояться было нечего, но потому что столького можно было бояться – только выбирай.

Она пожала плечами:

– Того, что будет дальше.

Мы оба молчали, пока на камине не зазвонили часы. Филиппа подняла глаза.

– Пять.

Поминальная служба была назначена на пять тридцать.

– Господи, – сказал я. – Да. Нам пора.

Я неохотно поднялся из кресла, но Филиппа не шевелилась.

– Идешь? – спросил я.

Она посмотрела на меня озадаченно и рассеянно, точно только что очнулась от сна, который уже не могла вспомнить.

– Иди. – Она подергала свитер, покрытый сажей. – Мне нужно переодеться.

– Хорошо. – Я помялся на пороге. – Пип?

– Что?

– Не бойся.

Это с моей стороны было эгоизмом. Если она потеряет присутствие духа, что станет с остальными, я и представить не мог. Она из нас единственная ни разу не дрогнула.

Она так слабо мне улыбнулась, что мне это могло и померещиться.

– Ладно.

Сцена 5

Наверху, на тропе, я увидел Джеймса: он просто стоял и смотрел вперед, словно не мог заставить себя двинуться дальше. Если он и слышал мои шаги, то не подал виду, и я выжидающе остановился у него за спиной в сумеречной тишине, не понимая, что делать. Где-то в кронах ухнула сова – может быть, та же, что в субботний вечер.

– Не думаешь, что это несколько нездорово? – спросил он без предисловий, даже не обернувшись. – Устраивать службу на пляже.

– Наверное, музыкальный зал слишком… праздничный, – сказал я. – Все это золото.

– Любой бы решил, что ее устроят как можно дальше от озера.

– Да.

Я оглянулся на Холл. Как будто Хэллоуин вернулся – мы с Джеймсом, как тени, таились под деревьями, – но воздух был слишком холодным, он прижимался к моей коже, как плоское стальное лезвие.

– Я ему больше не доверяю.

– Ты о чем?

– Сперва Хэллоуин, потом это, – сказал я, пожимая плечами, чего он не увидел. – Как будто озеро обратилось против нас. Как будто там внутри какая-то наяда, которую мы выбесили. Может быть, Мередит была права, и нам нужно было искупаться голышом в начале семестра.

Я не осознавал, как по-идиотски это звучало, пока не произнес вслух.

– Что-то вроде языческого ритуала? – спросил Джеймс, оборачиваясь, так что я увидел его лицо в профиль, очертания его щеки. – Господи боже, Оливер. Спи с ней, если тебе так надо, но не позволяй ей залезать тебе в голову.

– Я с ней не сплю. – Я видел, что он собирается возразить, и добавил: – То есть, как бы это сказать, не фигурально выражаясь.

– Это неважно, разве нет? – спросил Джеймс и повернулся ко мне – намеренно небрежно, неубедительно.

– Что?

– Фигурально или нет.

– Не понимаю.

Он заговорил громче, так что его голос прорезал лесную тишину, как бритва:

– Нет, судя по всему, нет, потому что я, если честно, не считаю тебя таким уж идиотом.

– Джеймс, – сказал я, слишком озадаченный, чтобы рассердиться, – ты о чем вообще?

Он отвел глаза.

– О тебе, – сказал он, глядя в чащу. – О тебе и о ней. – Он покривился, точно эти слова, сказанные вместе, оставили у него на языке скверный привкус. – Ты не понимаешь, как это выглядит, Оливер? Неважно, спишь ты с ней на самом деле или нет, – выглядит это плохо.

– А тебе какое дело, как это выглядит? – спросил я, усиленно изображая негодование; на самом деле я был скорее обескуражен. Его сарказм оказался едок и непривычен.

– Никакого, – ответил он. – Правда, никакого. Мне есть дело до тебя и до того, что может случиться, если ты так и будешь себя вести.

– Я не…

– Я знаю, ты не понимаешь, ты никогда не понимаешь. Ричард умер.

Я снова оглянулся на Холл – квадратный силуэт на вершине холма.

– Ну вроде не мы его убили.

– Не будь наивным, Оливер, хоть раз в жизни. Он два дня как умер, а его подружка уже каждую ночь проводит у тебя в постели? – Он покачал головой, его мысли валились бездумной, неумолимой лавиной. – Это никому не понравится. Пойдут разговоры. Сплетни, как водится.

Он приставил к уху ладонь и произнес:

– Откройте слух; кто зажимает уши, / Когда вещает звучная Молва?[50]

Голос застрял у меня в горле; оно было сухим, как мел.

– Почему ты говоришь, будто это мы его убили?

Он сгреб меня за грудки, словно хотел придушить.

– Потому, твою мать, что все выглядит так, будто могли. Ты что, считаешь, никто не задумается, не мог ли его кто столкнуть? Спи с Мередит и дальше, и все решат, что это ты.

Я уставился на него в таком изумлении, что не мог пошевелиться. Казалось, нет ничего осязаемого, кроме его руки, средоточия гнева, упершегося мне в грудь в виде кулака.

– Джеймс, полиция… Сказали, что это был несчастный случай. Он головой ударился, – сказал я. – Упал.

Наверное, Джеймс увидел у меня на лице страх, потому что жесткие складки у его глаз и рта пропали, будто кто-то перерезал нужный провод, чтобы обезвредить его прежде, чем он взорвется.

– Да, конечно.

Он опустил глаза, разжал кулак и провел по моей куртке ладонью, чтобы разгладить.

– Прости, Оливер. Все покатилось кувырком.

Я мог только неловко пожать