ноги плед. Джеймс на другом диване сделал то же самое, задержавшись лишь, чтобы допить свой бренди – и то, что осталось в стакане Мередит. Когда он улегся, я выключил лампу, стоявшую рядом со мной на столике, но комнату по-прежнему освещал огонь в камине. Пламя уменьшилось до мелких желтых бутонов, мерцавших между поленьями.

Я смотрел на черневшее, крошившееся и рассыпавшееся дерево, и у меня сжимались легкие, отказываясь набирать достаточно воздуха. Как быстро, как внезапно все пошло не так. Когда это началось? Не с Мередит и меня, сказал я себе, за месяцы до того: с «Цезаря»? с «Макбета»? Невозможно было определить точку отсчета. Я поежился, не в силах отделаться от мысли, что какая-то огромная невидимая тяжесть давит на меня, как валун. (Тяжеловесный, припавший к земле демон вины. В то время я не был с ним знаком, но в будущем он станет каждую ночь вползать мне на грудь и сидеть там, скалясь, мерзкий ночной кошмар в духе Фюсли.) Огонь прогорел до углей, и его свет медленно погас, вытекая в щели. От недостатка кислорода у меня закружилась голова, я начал впадать в беспамятство, это больше походило на удушье, чем на засыпание.

К жизни меня вернул шепот:

– Оливер.

Я сел и заморгал в темноту, глядя на Джеймса, но говорил не он.

– Оливер.

В черном провале дверного проема бледной тенью явилась Мередит. Ее голова клонилась к дверной раме, как цветочный бутон, отяжелевший от дождя, и на мгновение я задумался, сколько весят ее волосы, чувствует ли она их, когда они висят за спиной.

Я отбросил одеяло и прокрался через комнату, бросив еще один быстрый взгляд на Джеймса. Он лежал на спине, повернув голову набок, затылком ко мне. Я не понял, то ли он крепко спал, то ли изо всех сил пытался притвориться спящим.

– Что такое? – прошептал я, подойдя к Мередит.

– Не могу уснуть.

Моя рука дернулась в ее сторону, но далеко не ушла.

– Скверный был день, – неловко произнес я.

Она выдохнула, слабо кивнула.

– Не зайдешь?

Я отстранился от нее, невольно вспомнив тот вечер в гримерке, когда точно так же отшатнулся. Она могла соблазнить любого, но судьба едва ли была удачной мишенью. Одного мы уже потеряли.

– Мередит, – сказал я, – твой парень умер. Сегодня утром умер.

– Знаю, – ответила она. – Я не о том.

Глаза у нее были стеклянные, ни тени извинения.

– Я просто не хочу спать одна.

Игла печали вошла глубже, тронула меня за живое. Как хорошо меня выучили ей не доверять. Кто? Ричард? Гвендолин? Я снова глянул через плечо на Джеймса. Увидел только копну его волос, торчащую из-за подлокотника дивана.

Я решил, что не имеет значения, где я буду спать. Ничто не имело особого значения после того утра. Души мы двое – если не шестеро – потеряли.

– Ладно, – сказал я.

Она кивнула, всего разок, и вернулась в комнату. Я пошел за ней, закрыл за собой дверь. Одеяла на кровати уже были сбиты, расшвыряны и скомканы. Я лег прямо в джинсах. Буду спать в одежде. Будем. Вот и все.

Мы не притронулись друг к другу, даже не говорили. Она забралась в постель рядом со мной и легла на бок, сунув руку под подушку. Смотрела, как я укладываюсь, как взбиваю подушку повыше. Когда я перестал возиться, она закрыла глаза – но прежде из них вытекли несколько слезинок, проскользнули между ее ресницами. Я пытался не обращать внимания на то, как она дрожит на другой стороне матраса, но это было вроде боя каминных часов в Замке: тихо, настойчиво, невозможно не заметить. Спустя, наверное, целый час я поднял руку, не глядя на Мередит. Она подвинулась поближе, ткнулась головой мне в грудь. Я приобнял ее.

– Господи, Оливер, – сказала она сдавленным голоском, прижимая к губам руку, чтобы его заглушить.

Я пригладил ее волосы, лежавшие на спине.

– Да, – сказал я. – Знаю.

Сцена 4

Всё отменили. Оставшиеся спектакли по «Цезарю» и все наши обычные занятия до Дня благодарения. Мы дважды пили с Фредериком чай в Холлсуорт-Хаусе, однажды с нами обедала Гвендолин, но в последние два дня до каникул мы ни с кем не виделись. Во вторник вернулись в Замок собрать вещи. Смерть Ричарда официально признали несчастным случаем, но это откровение удивительно мало облегчило нашу тревогу. В тот вечер мы должны были посетить поминальную службу, где нам предстояло увидеть остальных студентов – и показаться им – впервые с вечера субботы.

В Замке никого не было, но что-то в окружающих лесах переменилось. В воздухе витал какой-то посторонний запах реактивов и оборудования, резины и пластика, следы присутствия десятка чужаков. Ступеньки к причалу были перегорожены яркой желтой буквой Х из полицейской ленты. Поднявшись в Башню, я вытащил из-под кровати чемодан и стал бездумно укладываться, сваливая рубашки и штаны поверх разрозненной обуви, носков и свернутых шарфов. Я впервые ехал домой ко Дню благодарения. Обычно Филиппа, Александр и я оставались в кампусе, но декан Холиншед известил нас, что школу впервые за двадцать лет закроют на праздники.

Я стащил чемодан по винтовой лестнице на второй этаж, ругаясь и пыхтя, когда прищемил колесиками ногу и воткнулся пальцами в перила. В библиотеку я явился мокрый и раздраженный, волоча чемодан за собой. Остальные уже ушли, все, кроме Филиппы, которая в одиночестве стояла у огня и держала в руке длинную медную кочергу, направив ее в пол, словно меч. Она подняла глаза, когда я с грохотом ввалился и плюхнулся в кресло – намеренно обойдя ближайшее, которое по-прежнему считал каким-то образом принадлежащим Ричарду.

– Огонь что, все время горел? – спросил я.

– Нет, – ответила Филиппа, поднимая кочергу, чтобы потыкать два жалких полешка. – Я его зажгла.

– Зачем?

– Не знаю. Просто казалось, что что-то не так.

– Всё не так, – сказал я.

Она рассеянно кивнула.

– Ты поедешь с нами в аэропорт?

– Да, – сказала она.

Камило предложил отвезти четверокурсников в О’Хейр. Оттуда Мередит полетит в Нью-Йорк, Александр – в Филадельфию, а Джеймс – в Сан-Франциско. Рен должна была ехать с тетей и дядей, а потом лететь с ними в Лондон. (Они приехали накануне, и Холиншед устроил им номер в единственной приличной гостинице Бродуотера, поскольку Холлсуорт-Хаус был занят.) Меня ждал Огайо. Филиппа, если на нее надавить, говорила, что она из Чикаго, но я понятия не имел, есть ли у нее там родня.

– А потом? – спросил я, безуспешно пытаясь говорить как бы между прочим.

Она не ответила, просто смотрела в огонь, ее глаза скрывало