не ограничилась сбором, как вы выразились. Я принимала участие в игре. Я выполнила требуемые условия для совершения подвига. Я взяла корабль на абордаж, в отличие от вас.

Аристократка презрительно рассмеялась. Однако я услышала в ее голосе едва заметные нотки паники. Верные луветьеры, доведенные до точки, готовы были взорваться; их пальцы нервно сжимали рукояти хлыстов, свисавших с поясов.

– Вы взяли корабль на абордаж? Смех да и только! Сундуки попали к вам без единого выстрела с обеих сторон, что вызывает определенное подозрение. Это все, что угодно, но только не абордаж. Тот французский вампир, брошенный в темницу «Ураноса», похож на робкого влюбленного. Я видела, как он смотрел на вас… и как вы смотрели на него. Вы! – Ульрика направила на меня указательный палец, удлиненный голубым ногтем. – Хотите заставить Бледного Фебюса поверить, что ваше сердце свободно? Но оно же давно занято, признайтесь!

– Это все ваши фантазии, – ополчилась я, решив защищаться до конца.

Я искоса взглянула на капитана, чтобы проверить его реакцию, – он оставался безучастным. Однако шведка коснулась болезненной точки: у меня не было чувств к Александру, но Бледному Фебюсу достаточно допросить виконта, чтобы получить признания в пылкой страсти, и, хотя наша идиллия существовала только в помутненном сознании де Мортанжа, его свидетельские показания, конечно, сыграют против меня.

– В моей стране есть специальное слово для описания таких девиц, предлагающих свои прелести нескольким мужчинам сразу. – Губы шведки, едва тронутые помадой, скривились, готовясь выплюнуть яд: – Slampa! Как бы получше перевести на французский? Сука? Или шлюха?

Поппи вполголоса выругалась, я удержала ее от дальнейших действий. Как и в словесных поединках в Версале, я сама должна защитить себя. Разница лишь в том, что сегодня ночью, на этой заиндевелой палубе, где отражалась луна, перед обширной, закутанной в теплые одежды ассамблеей, я спасала не только свою честь, но и свою жизнь.

– А вы подскажите мне: как перевести на шведский «вырождение породы»?

Зрачки Ульрики сократились, клыки нависли над губой.

– Что? – прорычала она.

– Вы критикуете мои обычаи, ничего не зная о них. Но ваши известны всем. Вы хвастались, что были трансмутированы кровью родного дяди Карла XII. Эта кровосмесительная трансмутация породила бессмертную, хилую и слабоумную, неспособную выполнить даже несчастный абордаж. Вот что происходит, когда смешивается одна кровь в семье – кровосмесительное вырождение.

В толпе раздались приглушенные смешки. Шведская аристократка погребла их под продолжительной бранью, высказанной на родном языке. Не было необходимости в переводе, чтобы догадаться: если бы не зрители, она перегрызла бы мне глотку своими собственными клыками. Переведя дыхание, Ульрика повернулась к Фебюсу:

– Заставьте ее извиниться. Эти слова недопустимы!

Но капитан-корсар, единственный хозяин в своем королевстве, не из тех, кто терпит чужие приказы.

– Вы тоже ее оскорбили, – холодно заметил он.

– Да, но в личном плане. Тогда как эта мерзавка посмела напасть на короля Швеции.

– С определенным остроумием, заставившим меня улыбнуться.

Капитан повернулся ко мне:

– Диана, я принимаю ваши луидоры. Под хрупкой внешностью вы скрываете железный характер.

– Но… – поперхнулась вампирша.

– Ах, оставьте! – оборвал ее Бледный Фебюс, не удостоив несчастную взглядом. – Нескончаемый поток обвинений шведки меня утомил, и даже хуже: вызвал скуку. Думаю, что я видел уже достаточно. Избавьтесь от нее!

Вот так, приглушенным шепотом, капитан вынес свой неумолимый приговор: герцогиня Ульрика Гюстафссон устранена. Луветьеры выхватили хлысты, которые с самого начала перепалки вызывали зуд в их руках. Но на каждую кожаную плеть приходилось бесчисленное количество матросов «Ураноса» со шпагами, как из элитной охраны капитана, так и всего экипажа. Почти тотчас морские разбойники Кармен la Loca предложили поддержку хозяину «Ураноса», к ним присоединились янычары Эмины, а также вампиры из свиты графини Джуэл и, наконец, корсары «Невесты в трауре». На этот раз я не собиралась сдерживать их. Битва превратилась в погоню: несмотря на волчьи шкуры, сегодня луветьеры – добыча, а не хищники.

Я отступила на несколько шагов, оглушенная какофонией из криков, воплей и брани. Посреди этой остервенелой своры Ульрика Гюстафссон дралась, как дьяволица, пуская в ход ногти и зубы, на глазах превратившихся в когти и клыки. Но кровь короля Швеции, текущая в ее венах, какой бы мощной ни была, не являлась непобедимой. Охрана «Ураноса» заковала вампиршу в тяжелые цепи и отвела в темницу, а людской поток с воем бросился на оставшихся в живых луветьеров.

И только тогда, под звуки последнего свиста хлыстов, последнего треска волчьих шкур, я заметила Стерлинга. Он стоял на противоположной стороне, вдали от битвы, не принимая в ней участия и не уделяя ей ни малейшего внимания. Его черный взгляд впился в меня, сомкнутые губы перекатывали привычную зубочистку из угла в угол, как маятник метронома.

Я молча развернулась, оставляя ночь наедине с моими соперницами, и погрузилась в недра плавучей цитадели.

* * *

Страшная головная боль убивала меня. Как будто недавняя морская баталия переместилась в черепную коробку, разрывая мозги под залпы орудий. Я засунула голову под подушку, одиноко страдая в просторной спальне с закрытыми шторами. Но это не помогло: даже под толстым слоем пуха артиллерия продолжала бомбардировку в моих висках.

Да здравствуют шарики дурмана!

Я метнулась к музыкальной шкатулке Поппи и бросила один в рот. Тщательно его пожевала. Сначала сокращение мышц только добавило боли, как будто я пережевывала собственный мозг. Потом понемногу наступило приятное расслабление. Дурман произвел эффект, притупив раздражение оголенных нервов, рассеивая воспоминание о кровавой бойне. Я упала на кровать и провалилась в сон, столь же глубокий, как морская пучина, где этой ночью были погребены десятки несчастных моряков.

– Кто ты? – зовет голос среди ночи.

Последний раз этот вопрос я слышала не в бездне океана, а в глухих улочках Парижа. Существо, которое задавало мне его, не было человеком. То был упырь, язык которого я таинственным образом поняла, никогда его не изучая.

– Кто ты? – снова спрашивает голос.

Тональность проступает четче: я узнаю мамин тембр. Тени комнаты вырисовываются: это контуры моей спальни на Крысином Холме. Мама у изголовья, как было в моих предыдущих кошмарах. Но в этот раз в ее руках нет ни шприца, ни ножа. Она держит зеркало.

– Какое у тебя странное отражение, – шепчет ее голос.

Мой потерянный взгляд упирается в зеркало. Поначалу я ничего… не вижу. Только смятые простыни вместо моего отражения. Как будто меня нет на кровати. Но по мере того как глаза привыкают к сумеркам, я различаю полупрозрачные черты на подушке.

Высокий лоб, прозрачный, как стекло…

Волосы, тонкие, как хрустальные нити…

И два больших бесцветных глаза, пожирающих узкое