— Поняла. А что такое надыбать? Что-то узнать?

— Именно так, — кивнул я, хотя, в моем мире слово надыбать означало приобрести. Эх, испохабил я русский язык неологизмами, да еще и не самыми лучшими. Но, ничего, наш язык сильный, он только богаче станет.

— Я щи в печку поставлю, а потом дыбать пойду, — сообщила Нюшка.

— Куда пойдешь? — не понял я.

— Так дыбать и пойду, — невинно объяснила девчонка.

Ох, спрашивается, кто учит ребенка плохим?

Анна Игнатьевна умчалась «дыбать» информацию, касающуюся пассии убитого раскольника, а я тем временем, окончательно разобрался с вещами и всем прочим. Руки чесались привести в порядок бумаги, касающиеся смерти Ларионова, но мужественно запретил себе это делать — а чем я завтра на службе стану заниматься? Правда, нужно отчет о поездке написать, в канцелярию его сдать, но это недолго. Так что, о делах — завтра. Зато почистил револьвер, убрал его в стол, а потом решил сходить к парикмахеру, чтобы иметь при встрече с невестой приличный вид.

И тут раздался стук в дверь. Пришлось идти открывать.

К некому моему удивлению, за дверями обнаружил господина Сомова-младшего. Вернее — уже не младшего, а просто Сомова. Поручик нынче глава семьи.

— Мне нужно с вами поговорить, — сказал поручик Сомов вместо приветствия, глядя куда-то поверх моей головы.

— Говорите, — разрешил я.

Поручик сделал шаг, пытаясь войти в дом, но наткнулся на меня.

— Говорите, — повторил я.

— Невежливо разговаривать во дворе. Не хотите впустить меня внутрь?

— Нет, — покачал я головой.

— Я желаю поговорить с вами, — настаивал поручик.

Он, видите ли, желает. А кто сказал, что я с ним желаю говорить? Все, что он мог бы сказать, мог бы сказать во время допроса. Но вслух спросил:

— Вы хотите мне рассказать что-то новое? Нечто, касающееся смерти вашего отца?

— Да, это касается убийства моего отца.

— А какой смысл? — удивился я. — Расследование по факту убийства вашего батюшки я провел, дело передано в суд. Теперь я уже ничего не могу сделать. Или вы хотите сделать заявление о том, что убийца не госпожа Зуева?

Нет, такое заявление из области фантастики. Но если это и так, то лучше с этим к прокурору. Тот остановит начавшийся процесс судопроизводства, я получу открытое дело обратно.

— Я желаю поговорить с вами о тех показаниях, которые вы дадите суду.

Вот оно как. Любопытно. Что ж, придется впустить. Да и стоять в сенях в одном халате холодновато. Или послать Сомова куда подальше? Ладно, поговорю. Что я теряю? И законом это не запрещено.

Я пока еще и сам не знаю — станут ли меня привлекать в качестве свидетеля или ограничатся моим рапортом? Это уже решать прокурору или адвокату. Прокурору я не особо нужен, а вот для защиты мои показания покажутся важными и полезными. Придется давать пояснения и по жалобе самой Зуевой — какие меры принял, что сделал и что не сделал, да и по самому расследованию убийства вопросы ко мне возникнут. Теоретически, словам дворецкого, не задокументированных как полагается, а переданные мной, могут и не поверить. На официальном допросе старый хрен все отрицал. А как уж сопоставить его первичные показания с протокольными, присяжные решат. Думаю, присяжный поверенный убедит заседателей в том, что правду слуга сказал изначально, а уж потом соврал.

Мы прошли в дом. Не стал предлагать Сомову раздеться — я его в гости не приглашал, просто кивнул на стул. Дождавшись, когда поручик сядет, сказал:

— Слушаю вас внимательно.

В той своей жизни, если меня встречали такой фразой — мелкий ли чиновник, секретарша, ужасно хотелось чем-нибудь кинуть в говорившего, а потом уйти. Увы, не всегда это удавалось. И Сомов пусть терпит.

— Господин Чернавский, если вы станете давать показания, то вы не должны упоминать того, что услышали от моего дворецкого.

Ого, он уже называет дворецкого своим? Не иначе, поручик собрался подавать в отставку. А он наглец, однако. Ишь, я не должен.

— Напомните Сомов (обращение соответствует моменту) — о чем я не должен упоминать?

— Вы не должны упоминать о том, что дворецкий слышал, как я сказал отцу о кольце под подушкой.

— Вот как? — усмехнулся я. — Как вы себе это представляете?

— Да как угодно. Скажете, что ошиблись, неправильно истолковали, вот и все.

Забавно. На суде я должен опровергать самого себя? С каких-таких рыжиков?

— Назовите мне хотя бы одну причину, почему я не должен об этом упоминать?

— Потому что это ложь, — заявил поручик. — Дворецкий не говорил вам, что он слышал наш с отцом разговор. Это ваш домысел.

— Если это мой домысел, что вас смущает? — пожал я плечами. — Я на суде скажу, что слышал от дворецкого, он даст показания, что ничего не было. А вы, как честный человек, на голубом глазу заявите, что никакого кольца под подушку гувернантки вы не подкладывали, вот и все, а слова следователя — гнусность и инсинуация.

— В любом случае на мою репутацию будет брошена тень. А я не из тех людей, которые не дорожат своей честью. Я не судейский чиновник, а офицер. Моя честь и мои погоны — не пустой звук.

Опять хамит. Будь передо мной кто-то другой, возможно, что поверил бы. А еще бы поверил в то, что мне действительно примерещилось, что дворецкий и на самом деле что-то сказал. А этот мне про дворянскую честь говорит. Чего не люблю, так это высокопарных слов. Нет уж, я верю словам Зуевой, несмотря на то, что она убийца и бедная гувернантка мне гораздо симпатичнее, нежели офицерик, позорящий свои погоны не очень красивой историей. Другое дело, что вслух о своих симпатиях и антипатиях я говорить не имею права. Как сказала обо мне подруга Зуевой — я только машина.

— Честь, Сомов, дело наживное, — утешил я поручика. — Год-два подождете и все уляжется само собой. В полк вам никто сообщать не станет, а если узнают из газет — уйдете в отставку. Из Череповца, кстати, тоже можно уехать. Вы теперь богатый человек, продадите усадьбу, имение да купите квартирку где-нибудь в Петербурге, а то и в Париже. В Париже, кстати, дешевле. А умные люди все поймут правильно. Впрочем… Желаете защитить свою честь? Тогда посоветую