Но их власть ограничена пределами земель, которые им принадлежат – не говоря уж о выходе за пределы планеты. Даже для небольшого вмешательства в дела Батима им потребовалась сложная операция, в которой была задействована целая команда агентов влияния и один мелкий батимский божок – к сожалению, не оправдавший надежд, так как за дурной характер и склонность к интригам коллеги буквально закопали его в землю живьём.

Лучший Атлас Вселенной

Снег валил, валил, валил. Китеж лежал на берегу скованного льдом Стеклянного моря, городская ратуша несла сквозь тучи золотой кораблик на шпиле, а снег всё падал, будто собирался засыпать и ратушу, и шпиль, и кораблик. Но, сколько ни прячь беду под белым глухим покровом, она остаётся бедой.

Люди уходили из Китежа.

Богачи нанимали сани-розвальни, нагружали их сверх меры узлами, сундуками, баулами. На сундуках и баулах, тараща испуганные глазёнки, сидели укутанные в тулупы, обвязанные крест-накрест пуховыми платками дети. Менее зажиточные горожане (бывшие, бывшие горожане) брели пешком, тащили за собой по грязному разъезженному снегу тележки, детские салазки, просто волокли чемоданы – и за ручки этих чемоданов цеплялись их сыновья и дочери, притихшие, ковыляющие по щиколотку в ледяной грязи.

Кое-кто шёл налегке, рассчитывая нанять транспорт в пригородных хуторах. Кто-то объединялся с соседями, чтобы составить единый обоз: так и проще, и безопаснее. Иные уходили в порт, надеясь по льду перейти узкое Стеклянное море и добраться до Радовеля, который стоял на другом берегу. Лелеяли надежду, что, может статься, Разрыв отступит перед морской пучиной.

Одни шли, вытирая слёзы, оглядываясь на покинутый дом, другие – напоказ веселясь и распевая куплеты отчаянными голосами, третьи шагали, уставившись в землю и не выказывая чувств. И те, и другие, и третьи подозревали, что оставляют город навсегда.

Тут и там поднимались дымы: красный петух стал частым гостем в рабочих районах. Особенно досталось урманской слободке – народ, по традиции, отыгрывался на тех, кто отличался от большинства. Пожарные бригады сбивались с ног. По улицам шаталась чернь, пьяная от украденной водки, разодетая в ворованные костюмы. Всюду пахло гарью и бедой.

К Китежу подбиралась пустыня. Пару недель назад – сразу после того, как Кат отбыл на поиски атласа – в городе объявились беженцы из погибших деревень. Они рассказали об увиденном, и их рассказы были страшны. Затем почти каждый день стали появляться новые погорельцы: из Ровени, из Засечного, из Бугров. Язва ширилась и ползла по земле, и было ясно, что на своём пути она не минует Китеж.

Будигост собрал городовых. Научил, что говорить, велел обходить дома, успокаивать население. Но полканам не верили. В книжных лавках пропали разом скупленные географические карты, в бакалейных магазинах не осталось консервов, чая и муки, в кабаках перестали наливать в долг.

По любым расчётам, городу оставалось не больше месяца.

Люди знали это.

И уходили.

– Говорят, Будигост сегодня в ратуше, – сказала Ада.

Кат издал горлом безразличный звук. Он стоял у окна в дорожных штанах и расстёгнутой рубахе, засунув большие пальцы за пояс. Отсюда, из спальни на втором этаже, открывался вид на дорогу, ведущую к парку – тихому, белому, спящему. Было малость душновато, но Кат не хотел открывать окно, чтобы не впускать вместе с воздухом запах гари.

– Не пойдёшь к нему? – спросила Ада.

Кат обернулся. Она сидела на кровати, уже полностью одетая, и расчёсывала волосы. На туалетном столике в пепельнице дымился мундштук с недокуренной папиросой. Часы над дверью деловито покачивали маятником. У стены стояло пианино, его бронзовые педали, отполированные подошвами Ады, тускло сияли, и перламутровые ромбики, которыми была инкрустирована дека, походили на осколки радуги.

«Зачем ей знать? – подумал Кат. –Только хуже будет».

– Не пойду, – сказал он небрежно. – Смысла нет. Ничего определённого пока не нашёл, только деньги потратил. И время.

Ада, глядя исподлобья, сделала ещё несколько взмахов гребнем. Повернулась вправо-влево, изучая себя, держа на лице то специальное выражение, которое многие женщины принимают перед зеркалом. Кат смотрел на неё, не говоря ни слова. Хотел насмотреться впрок – хотя знал, что это невозможно.

Ада бросила зеркало на кровать, ссутулилась и потёрла лоб.

– Есть хочешь? – спросила она.

Кат мотнул головой.

– А что ты хочешь?

Кат помолчал. На Аде было платье с широким вырезом. Ключицы, тонкие под бледной кожей, как из алебастра вылепленные; и впадинки над ними; и ямка ниже горла; и беспокойная жилка на шее; и волосы цвета густого дыма. И всё прочее, нежное, мягкое. Её руки, которые знали столько музыки. Её лодыжки и бёдра, живот, груди – одна с родинкой, другая без. Спина с детскими лопатками. Тонкие бледные губы, чёрные цветки глаз, восточный абрис лица.

Вот что он хотел – унести всё это с собой. Как можно дальше, туда, где землю не разъедает неизлечимая язва, где не от кого хорониться, где можно просто жить, тихо и в покое. И не быть за это ни у кого в долгу.

Но он не мог.

– Мне пора, – сказал Кат. – Время поджимает. Каждая минута на счету.