минутку, Ганцзалин, как бы выглядел такой мир, и как бы долго он продержался? Уверяю тебя, очень быстро человечество рухнуло бы в самоубийственный хаос. Поэтому, когда человеку изменяет сердце, которое по замыслу творца обязано любить, но почему-то любить не может, ему на помощь приходит ум…

Он прервался и посмотрел прямо в лицо Ганцзалину. Тот сидел нахмурясь, но не перебивал.

– Не что иное, как ум, говорит человеку с каменным сердцем: ты не можешь любить и сочувствовать – что ж, видно, таким создала тебя природа. Но ты, во всяком случае, не показывай этого другим, чтобы не оскорбить никого, и чтобы не настроить против себя других людей. На то и дан ум человеку, чтобы он не совершал слишком уж тяжелых ошибок. На то и существует ритуал-ли, или, по-нашему, правила приличия, чтобы люди рядом друг с другом жили, как люди, а не как дикие звери! Осталась только самая малость: понять это и по мере сил этому следовать.

Нестор Васильевич умолк, поднялся со стула и покинул столовую. Ганцзалин молча смотрел ему вслед.

Смертельные гастроли

По залитой теплым летним солнцем главной улице города Босолей, известного также, как Монте-Карло-Супериор, неторопливо шла компания из четырех мужчин. Возглавлял процессию моложавый пухлощекий человек с небольшими усиками и зачесанными наверх волосами. Рядом с ним следовал высокий худощавый господин лет, вероятно, сорока пяти или что-то вроде того – с седыми волосами, но с совершенно черными бровями; его, в свою очередь, подпирал сзади разбойного вида азиат. В кильватере всей компании двигался светловолосый голубоглазый молодой человек лет тридцати. Видно было, что молодой человек – жуир и бонвиван, однако в глазах его сейчас стояла неподдельная грусть. Причина этой грусти немедленно выяснилась из разговора пухлощекого и седовласого.

– Какая жалость, – восклицал пухлощекий, – что ты, Загорский, покидаешь нас в самый разгар сезона! А еще жальче, что с тобой уезжает прекраснейший Платон Николаевич, с которым ты только что меня познакомил, и уже увозишь назад, в Петербург, к холодным водам Невы! – Тут он одарил голубоглазого очаровательной улыбкой и снова отнесся к седовласому. – Ей же Богу, ты странный человек: уезжать по собственной воле из такого рая!

– В этом раю слишком много денег, – отвечал ему Загорский, – а когда денег слишком много, они начинают дурно пахнуть. Кроме того, Серж, я ведь не вольный художник вроде тебя, я все-таки на государевой службе и в себе не волен…

– А, пожалуй, ты и прав, – перебил его пухлощекий Серж, – прав, как всегда. Ведь если все время жить в раю, наверняка начнешь потихоньку превращаться в ангела. А ангелам совершенно недоступны телесные радости, а для чего мы тогда живем, как не для этих радостей?

Тут он внезапно понизил голос до полной интимности и спросил почти шепотом:

– Может быть, мне что-нибудь передать Лисицкой?

– Ничего не надо, – улыбнулся Загорский, – я уже все ей сказал.

В улыбке его, тем не менее, промелькнула какая-то печаль. Собеседник, однако, ее не заметил, а лишь погрозил действительному статскому советнику пальцем.

– И когда только ты успел, разбойник? Вот уж верно сказано: наш пострел везде поспел!

– Наш пострел везде попел, – пробурчал за спиной Загорского азиат, в котором при совсем небольшом усилии легко было узнать помощника Нестора Васильевича, китайца Ганцзалина.

Обменявшись с Загорским еще несколькими малозначащими фразами, Серж распрощался со всеми и быстро побежал по улице, легко, как воздушный шар, подскакивая на толстеньких ножках. Казалось, еще немного, и он окончательно оторвется от земли и воспарит, и, несомый легким ветром, полетит в теплом летнем воздухе над береговой линией, а затем – прямо над ослепительно синим морем, словно близкий родственник плывущих в небе белоснежных облаков.

– Дягилев – дитя муз, – заметил Загорский, провожая взглядом антрепренера.

– Незаконнорожденное дитя, – проворчал Ганцзалин.

Действительный статский советник взглянул на часы. Что ж, самое время им собираться в дорогу – скоро отходит поезд до Ниццы. Он уже телеграфировал тайному советнику о благополучном завершении дела, и о том, что русско-японский договор у них в руках. Еще немного, и они достигнут берегов Невы, и Платон Николаевич, наконец, попадет в отцовские объятия.

– В отцовские объятия, – не выдержал тут блондин, – в отцовские объятия… Вам угодно смеяться надо мной, господин Загорский? Да после того, что случилось, отец меня просто удушит в этих самых объятиях – и это еще будет лучший ход событий. Не исключено, что меня отправят в имение, на конюшню, и будут там сечь, как при крепостном праве секли мужиков… А, может быть, отец привяжет меня к аэростату, пролетит на нем над всем Санкт-Петербургом и после этого сбросит в канаву с крокодилами, которых специально для этой цели выпишут из Африки. Я бы, во всяком случае, на его месте именно так и сделал.

– Вы уж слишком мрачно смотрите на вещи, – с улыбкой заметил Нестор Васильевич. – Не думаю, что тайный советник дойдет до такого зверства. Хотя идея с крокодилами кажется мне оригинальной…

– Вам бы только смеяться, – с некоторой обидой заметил Платон Николаевич, – нет в вас никакого сочувствия к чужому горю.

Нестор Васильевич отвечал, что он, напротив, преисполнен сочувствия, и оно возрастет многократно после того, как молодой человек поймет всю гибельность своей любви к азартным играм.

– Да уж я понял, понял, – проворчал голубоглазый, – и любой бы на моем месте понял, я ведь, простите за грубость, мало что в ящик не сыграл.

– В таком случае, я обязуюсь замолвить за вас словечко перед Николаем Гавриловичем, – пообещал Загорский.

Он хотел прибавить что-то еще, но его перебил Ганцзалин.

– Что это там за толпа собралась?

Загорский повернул голову туда, куда указывал палец его не слишком воспитанного помощника, и, действительно, увидел скопление праздной публики возле здания банка «Лионский кредит». Банк, помимо прочего, известен был тем, что сюда помещались на хранение деньги, которые получало казино Монте-Карло.

Сейчас, впрочем, банк не работал, и несмотря на это, у дверей его волновалась толпа зевак.

– Я на разведку, – сказал Ганцзалин, и, не дожидаясь ответа хозяина, нырнул в людское море.

Загорский несколько недовольно поглядел на часы и заметил, что помощник его проявляет уж слишком большую самостоятельность. Что бы там ни случилось, это их не касается. Даже если над Монако прольется дождь из расплавленной меди, или оно целиком уйдет в морские воды, они все равно отправятся в Россию и доставят туда добытые с таким трудом документы.

Ганцзалин отсутствовал не более пяти минут. Вернувшись, он рассказал все, что ему удалось узнать. Оказывается, нынче ночью банк был ограблен.