– После вашего опыта девятнадцатого века, – сказал он. – Вы не сможете иметь никакого представления о славе этого американского рая. Все ваши представления о виноградной лозе и смоковнице, о мирте, пальме и апельсине, о винограде Эшколя и гроздьях Мамре, принижены эдемской реальностью! Цветущие поля роз для благоухания, холмы, украшенные богатством виноградной лозы, террасы, посеребренные оливками или золотые от сияния апельсина, равнины, где персик и груша делили щедрую почву со сливой, склоны гор, где яблоко сохранило поцелуи солнца на зиму. Нет больше страха перед засухой, как в ваше время, нет больше воплей иссохшей земли перед безжалостным небом, но разумный человек работает в счастливой гармонии с щедрой природой, штат покрыт сетью водных путей, несущих богатство, дающих жизнь, делающих даже пустыни добрыми и гостеприимными, а бесплодные склоны холмов – плодоносными рощами. Все это и даже больше существует, потому что человек, после веков борьбы и антагонизма, наконец, познал мудрость и политику взаимопомощи, урок, давно преподанный ему практическим социализмом муравья, пчелы и даже такого вида ядовитой злобы, как оса.

1890 год

Герой двадцатого века

Джон Генри Барнабас

I

Колокола по всему городу абсолютно одновременно пробили пять часов, когда на них обрушилась электрическая волна с центрального вокзала, так что громкий, благозвучный соборный звон разлился по городу, как будто это был один огромный колокол, и Китти, под цветущими апельсинами в Сан-Рафаэле, подняла глаза и подумала, что Теодор в эту самую минуту бросает свои инструменты в пневматический приемник и что менее чем через полчаса он будет с ней.

Некоторые рабочие, которые действительно любили свою работу, постояли несколько мгновений, не сводя глаз с горловины трубки, как бы прослеживая в воображении стремительный полет своих инструментов к стеллажам, где они отдыхали всю ночь. Молодые парни, которые не рассчитывали оставаться на этой работе дольше, чем это было необходимо для их продвижения по службе, стояли, болтая то тут, то там. Теодор, как правило, был среди них, потому что он был общительным малым, и в этот первый год работы в промышленности вокруг него сразу же собралось много учеников из его собственной школы. Но по средам во второй половине дня никто никогда не задерживался. Он быстро зашагал по галерее, вымощенной темно-красным гранитом, который заместитель национального архитектора, уроженец Бостона, выбрал для зданий этого класса, к некоторому неудовольствию для вкусов жителей Сан-Франциско, предпочитавших белый мрамор с красной мозаикой. В его гардеробной превращение из чернорабочего в несколько изящного коврового рыцаря[11] шло немного медленнее, ибо у него не было ни малейшего желания испортить полное впечатление, которое он намеревался произвести на Китти, чтобы несколькими минутами ранее произвести первое, пусть и поверхностное. Более того, парень был привередлив, даже если бы дело не касалось Китти, и те из рабочих, кто предпочитал проводить рабочее время в старинных комбинезонах и джемперах, унаследованных от грязных мастерских девятнадцатого века, слегка посмеивались над ним за его готовность изнашивать на работе рубашки и панталоны довольно хорошего качества. Но больше всего дразнили старого работягу, который всю жизнь довольствовался самым низким классом труда и носил самые потрепанные джемпера и комбинезоны среди всех, а в нерабочее время блистал бриллиантами и вышивками и разъезжал в таком шикарном каррикле с таким импозантным электриком (ибо Патриций Гули никогда не умел сам управлять мотором), что всегда вызывал у Теодора постоянные приступы веселого смеха. На самом деле, его костюм был довольно скромным, и когда он поспешил выйти из гардеробной, его темно-красные шелковые чулки, поясок и шарф, мягкая оливковая фланелевая рубашка и брюки до колен были лишь немногим лучше, чем у других молодых парней его возраста, надевавших подобное на послеобеденный прием.

Он был быстр и довольно осторожен, манипулируя тонкой нефритовой булавкой, которая держала его шарф, и плеск ванн все еще был слышен вдоль ряда раздевалок, в то время как смех и крики на большой плавательной площадке только начинались. Он шел по мраморному причалу – привлекательный малый с самым добрым круглым лицом и желтыми кудрями, развевающимися под красной шелковой фригийской шапочкой. В дальнем конце длинной сверкающей набережной, за частью, отведенной под громоздкие, безмачтовые паровые и электрические торговые монстры, виднелось мерцание шелковых парусов и навесов прогулочного флота – белых, розовых, голубых, винно-красных, ржаво-красных, оливковых, золотых и фиолетовых. Апрельское солнце, стоявшее на двухчасовой высоте, светило сквозь них и бросало мягкий свет на палубы и волны, а несколько художников с мольбертами для зарисовок сидели у причала, пытаясь уловить эффект прозрачности шелка своими красками. Теодор с восхищением смотрел на суда, пока машина, на которую он сел, чтобы сэкономить время, мчалась вдоль причала по нужному ему направлению. Он был неромантичным парнем, и ему бы никогда не пришло в голову сравнивать вид с прудом с ирисами, если бы он не гордился Китти, которая предложила именно такое сравнение, но все же ему нравились красивые вещи.

– Боже правый! – сказал он, – как удачно, что для "Кошечки" вовремя изобрели хороший прочный парусный шелк. Мне бы не понравилось натягивать на ее красивые полированные мачты парусину, такую же, как в свое время отец натягивал на свою лодку.

Однако красные шелковые паруса на этот раз были спущены, потому что хозяин лодки стремился к скорости, а не к ленивому плаванию или ныряющему бегу против ветра, который никогда не сможет быть заменено для чистого удовольствия никаким изобретением, но очаровывает людей до сих пор, как и тогда, когда аргонавты "подняли парус и подставили свои лица соленому бризу". На эту изящную лодку Теодор потратил свой кредит и больше своих мыслей, чем на книги. Ее резьба и отделка были самыми лучшими, подушки – из мягчайшего плюша, отделка из серебра и слоновой кости -роскошной, электромотор – самый лучшим и новейшим. Он научился хорошо управлять её, хотя и не очень разбирался в электрических машинах, и ни одна яхта в заливе не смогла бы отчалить от причала и пересечь канал, свистящуюся линию оливкового и серебряного цвета, прямой, как полет стрелы, с большей искусностью и точностью. Через десять минут он был у ступенек, спускавшихся в искусственную бухту из сада, который он искал. Он постоял минуту, смеясь от восторга, вызванного ходом яхты, переводя дыхание от порывистого ветра и убирая локоны со лба, затем взбежал по выложенной плиткой дорожке к арке апельсинового сада и стал искать Китти.

Прекрасный старый каменный дом был построен с многочисленными дворами