Шрифт:
Закладка:
Конечно, среди коричневых и золотых подушек лежала нежно-персиково-желтая туника, но почему Китти лежала среди этой кучки, ее лицо было скрыто, кудрявый каштановый узел на затылке растрепан, а туника сползла с одного пухлого плеча? Теодор остановился и уставился под апельсиновые деревья, в его сердце и горле поднялась ужасная тревога, а в мозгу зашевелилось неслыханное подозрение.
Он видел, как плачут младенцы, он читал о плаче девушек в отрывках тех романов девятнадцатого века, какие он перелистывал, изучая литературу в школе, и один из мальчиков, обладавший способностью к карикатуре, сконструировал из своих знаний о плаче младенцев "предположительную реконструкцию" плачущей девицы. Китти так смеялась над этим, что он попытался выпросить у гордого художника эту картину для нее, и попал в беду, обменяв ее на утреннее пользование своей лодкой, предшественницей "Кошечки"; отец покачал головой и сказал ему, что правительственный контроль над всеми обменами услугами скоро будет нарушен, если такие частные сделки будут продолжаться. Теодор указал на то, что правительство никогда не нанимало Тома рисовать карикатуры, так что не было никакого способа заполучить желанный рисунок в складские запасы, а если бы и был, то его мог бы забрать кто-то другой, но отец только покачал головой и сказал, что если есть какой-то вид сделок, которые правительство не предусмотрело, значит они не могут быть надлежащими сделками. Это очень опечалило Теодора, но когда он рассказал об этом Китти, она снова начала хихикать от мысли, что Тедди расстроил правительство. Некоторые из знакомых ему девушек постоянно смеялись от чистого веселья, как Китти, некоторые из них ярко улыбались, некоторые просто спокойно смотрели на мир, но кто-нибудь видел, кроме строк старых романов, чтобы девушка лежала в растрепанной куче своих подушек и плакала? И все же, казалось, не было другого выхода из ситуации, которую он видел и слышал, он не мог сомневаться в своих чувствах, то, что делала Китти, несомненно, было плачем. Он не имел ни малейшего представления о том, что должен делать мужчина в подобном случае, но он был слишком хорошим парнем, чтобы остановиться и подумать о собственном смущении. Как только он убедился в том, что происходит, он опустился рядом с ней и обнял ее, как только мог.
– Китти! Китти! Ну же, Китти! – говорил он в величайшей тревоге.
И тут Китти обернулась, прижалась к нему и уткнулась лицом в его плечо.
– О Тедди! – всхлипывала она.
– Китти, ну же, Китти! – беспомощно повторил он.
В этот момент Китти, увидев его лицо, слегка хихикнула, села прямо и перестала плакать. Если бы он внимательно читал старые романы и письма, что она плакала не очень сильно, потому что ее голубые глаза были чисты, а на гладких, здоровых розовых щеках не было ни пятнышка.
– Это все из-за книги, Тедди, – объяснила она.
– Книги?
Он огляделся и увидел среди подушек книгу в выцветшей старой обложке в стиле девятнадцатого века. Он открыл ее и узнал шрифт – абсурдные маленькие наконечники и крючки на шрифтах, делающие их гораздо труднее для чтения. Все видели такие экземпляры в библиотеках колледжей и публичных библиотеках, и, конечно, гораздо более старые книги, – книги с длинными "S" восемнадцатого века и книги с черными буквами шестнадцатого, сохранившиеся гораздо лучше, чем эти хлипкие поздние, чьи дешевые украшения уже давно поблекли до убожества; но Теодор никогда не интересовался ими, и у него не было ни малейшего представления, о чем эта книга.
– Наследник Редклиф, – прочитал он немного медленнее обычного из-за формы букв.
– Да, – сказала Китти, – это старый роман. В этом семестре у нас на уроках литературы изучают историю романа, и мы около месяца посвящаем романам девятнадцатого века, и профессор Рис постоянно заставляет нас много читать, помимо того, что требуется, и я решила удивить ее, потому что на чердаке есть много старых прабабушкиных книг, и я читала их всю неделю.
Теодора озарило. Он всегда слышал, что романы того периода были грустными, и что плакать над ними было совсем не редкостью. И его всегда учили, что жизнь в девятнадцатом веке была слишком жалкой, чтобы кто-то мог созерцать ее с радостью.
– Тебе не следует читать об ужасах, Китти, – сказал он. Пойдем, прокатимся на яхте. До темноты еще два часа. Если хочешь, я включу электричество, и мы сможем махнуть до Болинаса и обратно, и ты так надышишься, что забудешь обо всем остальном. Я полагаю, что у этих стариков были грустные времена, и мне ничуть не жаль их, но они умерли и ушли, и все их беды позади, и знаешь, – продолжал он, светлея от ощущения непобедимой логики, – ты не сможешь сделать ни капли лучше для них, если будешь плакать.
Бедный Тедди! Очевидно, он был плохо начитан об истории прошлого века, поскольку не представлял, сколько раз и с какой абсолютной бесполезностью эта последняя фраза была обращена к скорбящим, поэтому произнес ее с веселой уверенностью.
Уголки красивого рта Китти опустились.
– У них были такие тяжелые времена, – сказала она, – такие прекрасные, грустные, романтические времена. Хорошие времена прошли. Ничего подобного нет и уже не будет.
– Боже милостивый, Китти! – испуганно воскликнул Теодор. – Я никогда в жизни не слышал, чтобы кто-нибудь так говорил. Славный двадцатый век…
– Он не славный! Он… он плоский, – воскликнула Китти, слегка дрожа от слез. – Ничего не происходит, и тебе не нужно быть грустным и героическим.
– Но, Китти, – сказал ее изумленный возлюбленный, – ты говоришь о печали так, как будто это что-то хорошее. Я уверен, что всегда слышал, как это описывали как нечто довольно неприятное и… и некомфортно, знаешь ли, быть грустным. Я не понимаю, к чему ты клонишь. Что произошло в книге, которая тебе так понравилась?
– О, все сразу, – сказала Китти. – Ты знаешь, он умер, и она горевала,
