Шрифт:
Закладка:
Ради Косаль Тага и Инзимы.
Ради Когана Халлы. Чтобы отомстить за Энфис. Теперь-то я смогу».
Ри крепче сжал в руках котомку с камнем, впитавшем силу проглоченных Мусангой мелиновых каргов, обратившихся в пыль, и оранжевой шутерой, навязчиво преследовавшей его от Гиз-Годолла. Или, быть может, мелины использовали шутеру, чтобы управлять разумом волчицы и в конце концов слились с прозрачным загадочным камнем, что оставил отец Ри? Знал ли папа об этом свойстве своего подарка? И откуда он у него? Как много вопросов еще ждут, мечтая обрести ответы. Ведь в этом их предназначение? Они, как и лучший в Старых землях небогляд Лодисс Антея, не видя всей карты мира, не ведая почему, стремятся выполнить должное на своем пути.
Все в мире стремится к своему предназначению и поступает согласно тому, как сплетена паутина Менервы.
Мы едим, когда голодны. Мы убиваем животных, выращиваем пшеницу, просто покупаем за монеты у странствующих торговцев еду не потому что хотим, а потому что должны есть, когда голодны. И противиться этому мы не в силах, как и понять, почему все так устроено.
Трудно представить, что у низменных потребностей есть что-то общее с высшим предназначением, будь то спасение одного человека или целого мира. Но общее есть. Кто-то назовет это глупостью, подивится или даже оскорбится на непоследовательную выходку давнего знакомого. Кто-то повесит ярлык труса. Но разве есть трусость в невозможности сопротивляться тому, что должно исполниться? Разве можно перечить силе ветра, разбушевавшейся водной стихии или палящим лучам солнца? Если только…
Ри не мог уснуть от свербящего чувства голода. А еще больше не позволяла сну склонить его растущая одержимость желанием выжить. Никогда раньше он не испытывал подобной веры в свои силы. Было ли связано это с тем, что он, вопреки всему, до сих пор еще дышал, или же с прозрачным камнем, выкачавшим до последней капли желтый свет из мелинов Мусанги, он не знал. Да и какая разница, если голод, жажда и зной отступают перед непреодолимой тягой к жизни?
Выбравшись из своего укрытия с первыми лучами солнца, Ри соскреб ладонью с замерзнувших потрохов волчицы иней и выжал горсть обагренных кровью снежинок в пересохший рот. Затем, искусно орудуя ножом, он принялся за отделение шкуры тамасканца от мяса и костей. «Умирать некогда», — думал он, воодушевленный горячо спорящимся в руках делом.
Куски мяса, печень и сердце отправились в суму. Мысли о еде не оставляли, но скиталец отгонял их, пока мог.
Ноша оказалась тяжелее, чем Ри предполагал. Передвигаться под быстро поднимающимся Нари было крайне тяжко, и вскоре надежда на удачный переход расплавилась и испарилась, а усталость выкручивала конечности, возомнив себя орудием пыток.
До горизонта — раскаленный желтый песок да каменистые холмы, карликовые колючие кустарники и жгучий, порывистый ветер.
Высоко в небе гаркнула птица. Ри задрал голову, но ничего не увидел. Глаза залило белым. Он закрыл их и опустился на колени.
Он был уверен, что пройдет больше. Почти не сомневался в том, что пустыня покорится. Нащупав крючья в мешочке, Ри успокоился. Показалось даже, что жар, в котором изнывало тело, немного отступил. Что скажет папа, увидя его таким слабым? Наверняка, он подбодрит и похвалит, как делал это всегда, не забыв добавить, что мама им гордилась бы.
Ри не знал мамы. Она умерла сразу после родов. Иногда он пытался представить ее, рисуя лик по упоительному описанию отца. Но черты не складывались в образ, что-то всегда ускользало. Сейчас же он увидел маму. Впервые. Ясно и четко. Она именно такая, какой описывал папа: с бездонными глазами, маленьким, шмыгающим носом и нежной улыбкой. «Мама». Она протянула к нему тонкие руки, дала напиться безвкусной воды, подняла и погрузила на какое-то животное. Дальше он видел лишь ее спину. Силуэт часто расплывался, ширясь и гармонируя с бликами, рябил до рези в глазах, иногда прыгал, как взбесившаяся лисица.
Часто мама успокаивающе касалась щеки Ри, и, спустя время, он начал осознавать, что это были руки не матери. Папа говорил, что она успела дотронуться до новорожденного Рийя, прежде, чем умереть. Конечно, он не мог помнить того прикосновения, но отличил бы его среди тысячи других. И сейчас это были не мамины руки.
— Потерпи, — услышал Ри женский голос, от которого стало больно и остро в сердце, будто то был голос близкого человека. — Еще немного. Ты почти дошел. Ты почти сделал это.
Даже сейчас, сидя на песчаной полоске берега у высокого отвесного утеса, Гаро чувствовала напряжение, которое можно испытать лишь на большой глубине в океане, ныряя за небесными камнями. Она не умела расслабляться. Постоянная готовность задерживать дыхание на неопределенный срок, выработанная в течение почти трех гвальд тренировок под неустанным взором матушки Зейры лан Аски, не позволяла толком забыться и просто наслаждаться видом растекающейся по небу зари.
Волны, словно щупальца бескрайнего и беспощадного монстра Ди-Дор, набрасывались на берег с ярой страстью, но, коснувшись лодыжек Гаро, отступали и возвращались усмиренными в чрево океана.
На девушке был надет облегающий тело купальный костюм, который воспитанницы называли платком, потому что в развернутом виде он представлял из себя длинный кусок ткани, пропитанный специальным раствором. Его оборачивали вокруг тела, как шарф, закрывая грудь и промежность. Лио Нель, например, укутывалась почти вся от горла, потому что страдала хронической стеснительностью. А Маро наоборот — распорола платок надвое в длину и едва прикрывала интимные места тонкой полоской ярко красного цвета. Платок Гаро был бирюзовый, и он скрывал только то, что по мнению ныряльщицы, негоже лицезреть мужскому взору, а уж тем более взору ее друга Моол Тана.
А еще Гаро единственной из ныряльщиц брила голову налысо. Правила гоэм не запрещали этого, как не запрещали ношения шевелюры любой длины и объема, лишь бы она не мешала нырянию. Девушки надевали шапочки, сшитые из желудков акулят. Гаро же не видела необходимости терять время на укладку и уход за рыжей копной своих волос и уже в возрасте чуть больше двух гвальд попросила матушку Зейру побрить ей голову. Та лишь сжала губы в негодовании и выполнила странную просьбу своей любимицы, потому что знала: если уж Гаро что-то решит, то ничто и никто ее не переубедит в обратном.
Матушка рассказывала, что Гаро всегда была такой. С тех самых пор, как она, набирая послушниц в новый гоэм, заглянула в сиротский дом прибрежного селения и нашла там сие чудо. На вопрос: «А нет ли у вас девочки, любящей плавать и нырять?» Зейре указали на пляж и сказали, что, если она сможет вытащить из воды глупую и непослушную Гаро, которая научилась держаться на волнах Ди-Дора раньше, чем уверенно стоять на ногах, и в жилах которой, видать, соленая вода, а не кровь обычных девочек, то тогда можно обсудить и вопрос продажи, не раньше.
С тех самых пор Гаро обучалась в самом престижном гоэм на западном побережье, гоэм Цирей под покровительством наместника владетеля Тэи из рода Гирей. С тех самых пор, нарушая все мыслимые и немыслимые запреты, Гаро доводила матушку своим неугомонным нравом до нервных срывов, но также с готовностью переносила любые наказания, а наказывали ее обычно жестче, чем остальных учениц.
