На Тэи два пропащих места имели право именоваться Пустынями: полная миражей и ядовитых гадов Пустыня Обманутых на западном побережье и не оставляющая никаких надежд на спасение Пустыня Одиноких в самом сердце континента.

Когда Шенкарок создавал эту землю, он обратился за советом к своему старшему брату, богу неба Отэранги: «Мне хочется, чтобы люди не знали горя и печали, утрат и недостатка, чтобы жили в богатстве и здравии. Но я не уверен, правильно ли это? Ты более опытный в таких делах — подскажи: как мне быть?» «Без горя и печали, — отвечал, как всегда мудро, Отэранги, — без утрат, болезней и в достатке, люди станут считать себя равными нам, богам. В первый день своей жизни они окрепнут и встанут на ноги, во второй — поднимут голову и станут презирать нас за то, что мы всесильны, а они всего лишь жалкие людишки, а на третий день они придут к тебе скажут: „Ты нам не бог. Мы сами себе боги“. Если у людей не будет препятствий, лишений, если на каждом их шагу они не будут встречать угроз своему существованию, тогда они перестанут быть людьми. Именно горе и болезни замедлят их возвышение и приструнят горделивость».

И Шенкарок согласился со старшим братом и создал неприступные горы, жаркие пустыни, непреодолимый океан и населил их кровожадными существами.

То были времена идиллии в отношениях между братьями, времена, когда кайхоку, младшие боги или наместники, слушались во всем двух старших богов, вершащих судьбу мира, и не помышляли о своенравстве.

Но все изменилось с появлением людей.

Уже к концу дня Рийя Нон проклинал Шенкарока за столь беспощадное место. Он изнывал от жары и жажды, выпив две трети всей имеющейся воды. Колючий песок слепил глаза и норовил забить нос и глотку, поэтому Ри продвигался, прикрыв лицо воротом рубахи. Плащ и меховые подкладки он сложил в котомку Лодисс Антеи, в которой обнаружил, помимо бурдюка с водой, нож и пару небольших каргов для розжига.

Время от времени он наблюдал за перемещением странных шаров высотой с рост человека. Они вальяжно перекатывались по песку, оставляя чудные следы в виде коротких полосок и ямок, иногда останавливались, замерев, будто прислушиваясь и принюхиваясь. Однажды Ри даже собрался подойти к одному из таких, чтобы проверить: не будет ли в них чего-то съестного, но из плотного сплетения корявых веток, из которых состоял шар, на него выпрыгнула мелкая желтая ящерка. Она пронзительно свистела, расправив яркие оранжевые подкрылки на передних лапках, плавно лавируя на горячих потоках воздуха и выпучив безумные глаза. Ри увернулся и отпрыгнул. Его спасло только то, что существо атаковало слишком рано. Приземлившись на раскаленный песок, ящерка сморщилась, прошипела в сторону сорвавшейся жертвы и важно засеменила обратно к шару, задрав кверху чешуйчатую желтую голову.

С того момента Ри осознал, что Пустыня опасна не только жарой.

А еще была Мусанга. Она не отставала, но и не приближалась. Волчица шла по следу Ри, сокращая дистанцию лишь тогда, когда они попадали в короткую песчаную бурю, коих случалось в избытке. Ветер возникал внезапно, из ниоткуда, и столь же стремительно таял. Иногда после таких налетов Ри терялся в пространстве, и, если бы не Мусанга, следующая всегда шагах в тридцати позади, он бы уже сбился с пути.

Поначалу Ри пытался оторваться от преследовательницы, но быстро понял, что затея эта гнилая: силы быстро покидали его, усталость сковывала тело, голова кружилась.

Выйдя как-то раз на небольшое каменистое плато, где валуны с гладкими ровными поверхностями и раскрошенными от времени краями напомнили ему предгорье Макарири, путешественник, еле держащийся на ногах, попытался отогнать волчицу, забрасывая ту булыжниками. И даже попал. Но тут же жестоко пожалел об этом — его собственный бок подмышкой прострелила острая боль, кожа посинела, а Ри, споткнувшись и схватившись за ушиб, лишь выругался на себя за беспечность и скупо понадеялся, что ребра остались целы.

Он кричал на Мусангу, махал руками, завывал. В конце концов просто тихо и измученно вопрошал: «Ну, чего тебе надо? Что ты за мной идешь?», точно зная, что она этих слов не слышит.

К вечеру жара стала спадать. Но это не принесло ожидаемого облегчения. Ри настолько вымотался за день, что перед глазами плыло, а ноги заплетались, и он все чаще цеплялся за какие-то мелкие колючки и одинокие, невысокие кустарники с крохотными, темными листочками.

«Нужно отдохнуть, — крутилось в замутненной голове. — Отдохнуть. Просто сесть и отдохнуть».

И тут он провалился. Песок рассыпался, обнажив расщелину в небольшом холме, и Ри кубарем скатился по крутому каменистому склону в темную, неглубокую пещеру. Быстро спохватившись и нащупав котомку, он попытался выкарабкаться, но ноги соскальзывали с гладкой глыбы цельного камня, а ухватиться было не за что: ни корней, ни выступов. Паника, охватившая Ри, заставила его резко оглядеться и сжаться в безопасном углу. Он часто-часто дышал иссохшим ртом, иногда судорожно набирая в легкие воздуха побольше.

Склон упирался в отвесную скалу, нависающую сверху дерновой крышей с узким просветом, в который Ри и угодил. Стена, высотой примерно в три средних человеческих роста, была испещрена множеством норок, в которые легко уместился бы кулак, возникни у Ри мысль проверить их глубину.

А из противоположного угла на попавшего в западню путника уставилась черным, бездонным нутром нора покрупнее. Гораздо крупнее. Присядь поужимистей — и любой смог бы пролезть в нее. Оттуда веяло тухлятиной. И смертью. Да так отчетливо, что у Ри похолодела спина, а когда из норы донеслось осторожное шуршание и чуть слышное сонное хлюпанье, ноги отказали и подкосились. А в норе будто кто-то медленно шел в сапогах, полных воды, или же чавкал толстыми, безобразными губами, еле разжимая челюсти. Звук пробирал до дрожи, заставлял конвульсивно дергаться руки. Сердце оцепенело. Ри сковало предчувствие необратимости, когда не возникало и мысли о том, чтобы противостоять гипнотическому, манящему взору обреченности.