Шрифт:
Закладка:
Наоми покинула дом поэтессы в необычном для нее волнении. Слишком острые мысли, слишком чувствительные души, слишком обнажившиеся тайные струны… Израиль обещал в следующий раз встретиться у старшей сестры Наоми – Лотшин.
Лотшин жила в небольшой бедно обставленной квартирке в шумном квартале репатриантов в Пардес-Кац, смирившись со своим положением. Она не жаловалась на тесноту квартиры, в которой ютились две бездетные пары, прибывшие из Германии. В кухне сменялись по установленному ими графику Лотшин с мужем Кальманом и вторая семья. Соседи Лотшин с раннего утра до позднего вечера ссорились. Лотшин с мужем закрывались в своей комнате. “Нельзя жаловаться”, – говорит Наоми и младшему братику Бумбе старшая сестра негромким мягким голосом. Оба видят условия ее жизни, и это щемит их сердца. В слабо освещенной комнате в противоположных углах стоят две кровати, полученные от Еврейского агентства. Кальман, их шурин, влюблен в жену-красавицу, не встречая взаимности. Лотшин верна ему, ибо никогда не забудет, что он спас ее от газовых камер, подарил ей жизнь, добившись разрешения на въезд в Израиль. Помог ей остаться в живых на утлом, старом пароходе, пересекавшем Средиземное море, на котором в течение восьми дней качки она страдала морской болезнью. Наоми и Бумба сидят в бедной кухне, видят силу духа сестры и позволяют себе жаловаться на горькую судьбу. Лотшин вытягивает руки на столе, подает им постный суп, и глубокая морщина озабоченности пролегла между ее глазами.
Она смотрит на них тяжелым взглядом, как на всех, кто осмеливается критиковать их новое отечество.
“Нет ничего лучше, чем государство Израиль. И, кроме того, вы здоровы?”
“Да”.
“Значит, все в порядке”.
Лотшин переносит свою бедность с гордостью. Брат и сестра видят, как фанатично она привержена новой родине, как борется с трудностями. На небольшие личные сбережения, используя свои качества, которые никто от нее не отнимет: понимание, удивительную походку, красоту, аристократизм, – она открыла детский садик во дворе, прилегающем к ее съемной квартире. В период жесткой экономии, поразившей молодое государство, когда продукты отвешивали каждой семье по строгим нормам, она преуспела в своем предприятии. И это притом, что едва могла изъясняться на иврите. Родители детишек, живущие вокруг, такие же репатрианты, как она, радуются играм, танцам, песенкам, которым красивая воспитательница учит малышей.
Наоми была неприятно поражена, когда услышала спор сестры с матерью одного малыша. Лотшин сказала голосом, не терпящим возражения: “Если бы вы сообщили мне заранее, что меняете квартиру, и ребенок будет в садике только две недели, я бы взяла другого ребенка”. Лотшин потребовала заплатить ей за месяц. Наоми стало стыдно. Если бы это зависело от нее, она бы стерпела голод, но не препиралась бы из-за денег. Она стояла в стороне и удивлялась тому, как изменилась ее сестра в еврейском государстве.
Лотшин ходит по комнате и требует от них не забывать о своих корнях. О том, из какой семьи они происходят и каким высокообразованным был их отец. Ее тревожит то, как ведет себя Бумба после распада семьи. Этот избалованный ребенок шатался по ночам в трущобах Берлина, словно домашнее воспитание даже не коснулось его. В Израиле он присоединился к штурмовым отрядам Пальмаха, да еще к самому дерзкому отделению “Кфир” (Львенок).
Бумба шокирует сестер своим солдафонским поведением. Лотшин пытается напомнить брату о культуре, которую старался привить детям их отец. Не отрывая от брата мечтательный взгляд, она старается приобщить его к идеалам своей юности. Рассказывает о великанах духа – Гёте, Вильгельме фон Гумбольдте, о тех, чьи идеалы служили светочем людям, чьи имена блистали в романтическом столетии. С юности они впитывали законы эстетики и морали. Просвещенные евреи отделились от еврейских традиций и нашли в этих моральных основах замену вере.
Бумба любит и ценит старшую сестру, но его огорчает, что она живет в прошлом, в мире, который разрушен до основания. Он же – колюч, подобно кактусу, снаружи, и сладок внутри, как плод кактуса – “сабра”. Хотя Бумба не родился в Израиле, но считает себя таким же новым типом еврея, израильтянина, которого назвал “саброй” премьер-министр Давид Бен-Гурион. Из уважения к сестре, он не прерывает ее рассказы о высокой культуре отчего дома, но ясная и острая его память рисует иные картины. Ребенком Бумба скатывался по поручням винтовой лестницы в доме, и никто не делал ему выговор за это, и появлялся в рабочем кабинете отца без предварительного приглашения.
Каждый, кто видел этого рыжего мальчика, гладил его по кудрям и обнимал. Повариха Эмми, лезла и кожи вон, чтобы его побаловать сладостями. Бумба звал к себе в гости детей из рабочих семей и от широты души дарил им дорогие игрушки. Вопреки правилам дома, Бумба просил подать на лифте блюда в его комнату, для приглашенных им детей. Ребенком рыдал на груди обслуживающей всех домочадцев Фриды: “Я – сирота. Я могу себе позволить всё!” И весь дом сдавался его капризам. И даже отец не сердился за то, что мальчик осмеливался открыто выражать свои чувства, чтобы вызвать у окружающих жалость. Отец, который держал себя на дистанции от детей, сажал Бумбу на колени, гладил его рыжие кудри и даже целовал в лоб.
Дед тоже не сердился на внука, так открыто демонстрирующего свое сиротство. “Бедный ребенок – сирота. Нет у него матери”, – бормотал он и, вопреки домашним установкам, извлекал из кармана какой-нибудь подарочек. Отцу становилось неловко. Ведь только единственный раз в году, ко дню рождения каждого ребенка, он дарил им заготовленные заранее подарки. Отец не знал, что это правило нарушалось. Бумба к своему дню рождения прилагал к списку подарков книги, которые хотела получить Лотшин, а она прибавляла к списку подарков к ее дню рождения в ноябре игры и игрушки, которые просил маленький братишка.
У Бумбы совершенно иной характер. Воспоминания детства поднимают ему настроение, а ее вгоняют в тоску.
В день, когда ему исполнилось десять лет,
