Шрифт:
Закладка:
Чем больше углубляется диалог литературного критика и поэтессы, тем сильнее Наоми чувствует себя недостойной быть в их обществе, удостоиться их дружбы и признания. Особенно остро она это ощущает, видя, как серо-стальные глаза Израиля обретают голубой оттенок, что у него бывает, когда на него нападает вдохновение или печаль. Они забрались в область высоких материй, и Наоми переводит взгляд с его широкого лица на сосредоточенные и грустные глаза его собеседницы, и затаенное, отгоняемое мыслями, чувство ревности к “Моне Лизе” щемит ее сердце. Израиль говорил ей, что с тех пор, как он посетил Лувр перед репатриацией в Израиль, это знаменитое полотно Леонардо да Винчи все время стоит перед его глазами, ибо существует некая воображаемая связь между сосредоточенно печальным лицом Моны Лизы, ставшей эталоном красоты, и лицом Леи Гольдберг.
Израиль, чувствуя неловкость, хвалит прозу Наоми. Лея согласна с тем, что молодую писательницу ждет большое будущее. Но нельзя ошибиться в покровительственных нотках ее голоса – поэтессы, знающей себе цену, с явным намеком на то, что в салоне сидит блестящий литературный критик, и она обладает высоким талантом лирического поэта. Стихи ее, по мнению большинства, наполнены красочными образами и символами, богаты рифмами и ритмами. Израиль справедливо говорит, что Лея Гольдберг – одна из больших поэтов молодого государства. И она читает ему каждое новое стихотворение, и ей очень дорого его мнение. Более того, она требует от издательства, чтобы редактором ее стихов был Израиль Розенцвайг, и только он.
Лея Гольдберг! Вопросы роятся в мозгу Наоми. Почему все же Израиль отказался создать семью с поэтессой, в такой степени близкой к его пониманию поэзии. Израиль отделался ответом, что отношения между мужчиной и женщиной – дело сложное и неоднозначное, но это не удовлетворило любопытство Наоми. Это остается для нее загадкой. Наоми сидит в их компании, и мысли её направлены на одинокую бездетную поэтессу. Она ведь говорила Израилю, что очень любит детей и ради своего ребенка отдала бы всё. Лучшие ее стихи посвящены детям. Особенно ее потрясают ручные работы детей кибуца. Дом ее украшают вышитые ими на белой и коричневой мешковине работы. На длинной ленте они вышили цветные картинки детей – смеющихся, плачущих, танцующих и поющих. Лея по-настоящему расчувствовалась, принимая этот подарок, и повесила ленту над своей кроватью.
Одетая в темное платье, погруженная в кресло, Лея внимательно слушает Наоми о главном движущем мотиве сюжета романа “Эфи Брист” – мотиве страха. Окрики подружек Эфи – “Эфи, где ты?” возбудили страх у пожилого барона, что кто-то отберет у него молодую жену. Лея Гольдберг качает головой в знак согласия и говорит, что мало кто из читателей обращает внимание на источник страха, витающий над немецкой литературой. И писатели, как и люди искусства в Германии выразили в своих произведениях эту власть страха над немецкой душой. И, кстати, говорит она, Теодор Фонтане, пионер германского реалистического романа, подвергся уничтожающей критике за отрицательное изображение германской аристократии.
“И книга Генриха Гейне “Путешествие по Гарцу” подвергает резкой критике немцев”, – говорит Израиль.
Наоми замолкает. Она думает о сказках братьев Гримм. Дети в Германии и за ее пределами воспитывались на жестоких историях из германского фольклора – о великанах, ведьмах, хищных и изворотливых зверях. Эти сказки отравляли их детство. Когда речь идет о страхе и, особенно, страхе смерти, вспоминается одно из печальных стихотворений Гёте “Баллада о лесном царе”. Отец с агонизирующим сыном скачет верхом к замку в ночной тьме. Ветер шумит среди деревьев, и страшат ночные тени. Ребенок умирает от страха. В детстве Наоми декламировала эти стихи наизусть, и глаза одноклассниц были полны слез.
“В детской литературе датчанина Андерсена властвуют умиротворенность и мягкость. В детской литературе английских и французских авторов лишь юмор и развлечения, – негромкий голос гостьи заполняет комнату, словно она читает мысли Наоми. – В противовес этому, страх и ужас укоренены в германской детской литературе и, как пример, в сказках братьев Гримм. Это не случайно. Страх за сотни лет пустил корни в германской душе. Он передается из поколения в поколение, он управляет жизнью немцев”. Израиль развивает ее мысль: у каждого народа есть свои глубокие корни. Страх – в характере немецкого народа. Иначе бы шуту Гитлеру не попали бы в плен миллионы немцев.
Наоми удивляется тому, как много общего у испанцев и немцев, ведь оба этих народа подвергли жестоким преследованиям евреев, изгнали их, способствовали их гибели. А народ равнодушно наблюдал со стороны эти преступления. Вестготов загнали огнем и мечом в христианство в период Римской империи. В пятом веке новой эры, после падения Рима, вестготы овладели Испанией. В шестом веке, когда христианство стало государственной религией Испании, евреи не могли открыто сохранять религию предков вплоть до захвата страны мусульманами в начале восьмого века. В двенадцатом веке Испания была вновь захвачена христианами с севера, и положение евреев ухудшилось.
Ни в Испании, ни в Германии, думает Наоми, не возникли движения в защиту евреев, быть может, потому что законы человеческой морали не проникли в эти народы, чтобы очистить их от скверны. Но на исходе девятнадцатого века и на пороге двадцатого евреи получили поддержку от массового движения христиан. К примеру, когда вспыхнула волна антисемитизма в царской России, социалисты – евреи и христиане – объединились. Во Франции интеллигенция выступила в защиту Дрейфуса. Когда во французском парламенте в те бурные дни, прозвучало требование – изгнать из страны евреев, многие восстали против этого. В Германии же не возникло такое движение в защиту преследуемых евреев. Во Вторую мировую войну миллионы граждан и солдат Германии слепо выполняли приказы. На Нюрнбергском процессе нацистские военные преступники и их сообщники пытались спасти свои шкуры известной отговоркой – “Приказ есть приказ”.
Стемнело. За обеденным столом предаются воспоминаниям. Израиль рассказывает о детстве в Польше. Лея вспоминает детство в родном Кёнигсберге, городе, сыгравшем важную роль в германской культуре и образовании. В юности она училась в университетах Ковно (Каунаса), Берлина и Бонна. Затем преподавала в ивритской гимназии, в небольшом городке. Мать Леи рассказала Израилю о трагедии, постигшей семью. Во время Первой мировой войны семья уехала в Саратов. Когда вернулись после войны в Литву, литовские солдаты надругались над отцом, и он тронулся умом. С Леей Израиль встретился в Тель-Авиве вскоре после того,
