приносил в дом светские книги. Сын читал Менделе Мохер-Сфроима и знал большие фрагменты наизусть. Эта литература раскрыла ему мир. Из года в год он все более выделялся самостоятельным мышлением, но его не покидало чувство греха. И лишь повзрослев и почувствовав разницу между грехом и просвещением, он понял, что освободился.

Тогда же он понял, что Бога дано понять только как идею, а не как человека из плоти и крови, который стремится помочь себе подобному, смертному существу. Только через идею можно добраться до истинной сущности понятий, разобраться в различии между положительным и отрицательным. Умение абстрагироваться весьма важно для человека. Израиль считает чудом величие еврейского народа. Находясь в рабстве у язычников египтян, евреи поняли важность абстрактного мышления. Именно оно помогло понять Бога как идею. Еврейский народ передал в наследство своим потомкам эту форму мышления. Остался ли ты евреем, или нет, способность абстрактного мышления переходит от поколения к поколению.

На скамье во дворе кибуца длятся, подобно ночным теням, рассказы из жизни польских евреев, и перед глазами возникают образы его умершей матери и членов их семьи.

Мать Израиля, красавица, сбежала из дома и вышла замуж за еврея-офицера из Берлина.

Отец Наоми говорил, что страна Израиля осталась в прошлом.

Отец Израиля тосковал по далекой стране предков. Он умер от тяжелой болезни за год до того, как нацисты пришли к власти. Вся его семья была хладнокровно истреблена в Варшавском гетто. Израиль по сей день переживает эту трагедию – национальную и личную. Добрые, любящие глаза отца как бы говорят с ним: “Израиль, с каждым днем жизни исчезает дополнительная душа человека. И каждый день он должен искать ее. Если он ее не нашел, то становится глубоко несчастным существом”. Израиль кладет ладонь в горячую ладонь отца, и лицо его сияет. “Я нашел мою дополнительную душу. Это моя мачеха”. Любовь отца и мачехи нашла отклик в душе мальчика и помогала преодолеть ужасную нужду. Израиля в этом мире поддерживает голос отца: “Израиль необычный ребенок. Его надо лелеять, как цветок, который должен расцвести”. Вторая жена отца, женщина бесплодная и некрасивая, любила Израиля и баловала его, как если бы он был ее сыном. Вечерами укладывала его в постель, ложась рядом, и он ощущал тепло ее тела.

“Исрулик”, – обращалась она с любовью к малышу, сажала к себе на колени и кормила чёрствым хлебом.

Мачеха тяжко вздыхала и плакала над ребенком, страдающим болезнью сердца. Она убаюкивала малыша рассказами о его прекрасном будущем, если он откусит еще кусочек.

Наоми не знала такой любви и чувствовала, как комок подкатывает к горлу. “Благодаря ее рассказам, я прожевывал и проглатывал этот хлеб с удовольствием. Лишь однажды, когда в доме осталась буквально единственная корка, она силой заставила меня ее съесть”. Позднее, когда он спал на двух стульях, а временами просто на холодном полу, мачеха беззвучно плакала над худым мальчиком. По ночам он зажигал свечу и читал. Мачеха время от времени проверяла, как он себя чувствует. Она была удивительной женщиной. Израиль многому научился у нее. Она содержала дом в чистоте и каждый вечер купала ребенка. А снаружи почти все время не просыхала грязь, и улица была полна миазмами, словно большое отхожее место. Мачеха заболела раком и умерла, когда пасынку было двенадцать лет.

Наоми слушает Израиля и размышляет о его развитии. В ужасной среде еврейского квартала рос человек, отрицающий это окружение. Учителя в ешиве предсказывали Лейбу Розенцвайгу, что сын его далеко пойдет: станет великим знатоком Торы. Но сын не оправдывал надежды отца. Умный болезненный мальчик старался во всем обогнать сверстников – не евреев. С ватагой еврейских ребят он вертелся на рынке, участвовал в уличных драках. Домой приходил побитый, весь в ссадинах, но гордый тем, что был причастен к победе над мальчишками из польских кварталов.

Отец не одобрял все это и пытался внушить сыну: “Неприлично такому умному мальчику, как ты, драться с ними. Нельзя их бить, лучше сбежать”. Голосом, в котором слышалась горечь и разочарование, отец добавлял: “Не понимаю тебя. Послал тебя в лучший хедер, чтобы ты развил свой ум. А ты возвращаешься с улицы, гордясь тем, что победил в драке. Для евреев это не важно. Чужак, гой, им и останется, а ты принадлежишь к избранному народу”.

Сын помалкивал. Повзрослев, он жалел, что не слушался отца.

“Однако на грязных улочках еврейского квартала я осознал невероятную силу духа, помогающую человеку побеждать в борьбе”.

Отец враждебно относился к сионизму и разговорам на еврейской улице о Биньямине Зееве Герцле. Он считал, что они дурно влияют на единственного сына. Опять в еврейском народе появился лже-мессия, и сын его Израиль в восторге от него. Он печально говорил сыну: “Израиль, сионизм – большой грех, возникший из тоски по стране Израиля”.

“Так почему нельзя ехать туда?”

“Потому что Мессия еще не пришел”.

Сын взбунтовался. Присоединился к сионистам. Стал учителем в еврейской школе и начал готовить варшавскую молодежь к репатриации.

Проникшись еврейством, национальной культурой, изучив иврит, он приехал в Израиль. Первый год он жил в Иерусалиме, затем обосновался в кибуце Бейт Альфа. В кибуце он стал преподавателем и относился к каждому ученику с большой теплотой. Школа для детей со всей округи находилась в кибуце Хефци Ба. Его уроки ботаники и зоологии прививали ученикам любовь к природе родной страны.

Наоми часто думает о детстве Израиля. Бедное, порой просто нищее детство он считает счастливым. Благодаря своему таланту он победил эту бедность. Он с отличием окончил школу “Гордон”, а затем гимназию “Хинух” и самостоятельно подготовился к преподаванию в государственной семинарии для еврейских учителей, которая была основана в Варшаве под руководством доктора Шмуэля Авраама Познанского. Она же, Наоми, девочка из богатой семьи, росла одинокой сиротой. Детство ее было нелегким. Причиной был ее неуживчивый характер и развал отчего дома в тридцатые годы. Все это нанесло непоправимый ущерб ее психике, и только выдающиеся способности спасли ее от духовной пропасти.

“Наоми, ты должна вызволить душу из тюрьмы, в которой она находится, – говорит Израиль, предполагая, что творится в ее головке, – Ты должна преодолеть свои эмоции и особенно неприязнь к своим детям”.

Ладонь мягко касается пылающего лица. Он силится своим разумом и волей прорвать стены, образовавшиеся в ее душе. Девятилетняя дочь – девочка тихая, нежная, искренняя. Это помогает матери заниматься с ней, расширять ее знания. К старшей же дочери она не может приблизиться. И мучительно приходят на память обиды,