как лев на осла,

как саранча на посевы,

как турки на Вену.

Тоша вцепился в сало всеми четырьмя лапами, впился в него зубами, так что слова выходили у него через нос:

— Драгоценная моя Гадалочка, вот сперва наемся, а уж тогда позволь мне обнять тебя, расцеловать и прослезиться по поводу нашей радостной встречи!

Необходимо пояснить, что Тоша последние несколько дней почти ничего не ел, и потому такая его невоздержанность была вполне простительна.

Мышь-гадалка тоже усердно принялась за сало, и, когда оба союзника насытились, кот предложил:

— Теперь бежим отсюда поскорее, не то явится Усач и пропишет нам такое сало, что век будем помнить!

Через дырку в кровле они выбрались из дому, спустились во двор, и здесь Тоша приказал:

— Гадалка, садись на меня верхом! Так мы скорее убежим.

Мышь тут же оседлала Тошу и скомандовала:

— По направлению к старой груше и к псу Пёстрику вперёд марш!

Мукоед и Салоежка сидели в это время под забором и всё видели и слышали. От удивления у них глаза на лоб полезли.

— Ну, так и есть! — сказала Салоежка. — Этот мышелов — самый заправский конь. Королева-то верхом ускакала!

— И отчаянная же она! — воскликнул Мукоед. — Ты слышала — ведь они отправились на охоту за Пёстриком!

Пока мышата вели этот разговор, Тоша с Гадалкой мчались во мраке на выручку к своему другу. Глядя на удивительного скакуна и странного наездника, звёзды удивлённо мигали, а молодые подсолнухи с любопытством поворачивали головы им вслед. Один старый подсолнух даже рассердился и стал стыдить молодых:

— Забыли вы, что уважающий себя подсолнух ни на что, кроме солнца, и глядеть не станет! А вы, я вижу, не солнцегляды, а мышегляды, котогляды и конегляды! Скоро вы и до ослов снизойдёте!

Последней видела кота-коня и мышь-всадницу одна бродячая кошка, которая как раз в это время возвращалась с охоты, зажав в зубах нашего старого знакомого — хозяина норы под грушей. Кошка-бродяжка от неожиданности разинула рот, и хозяин, не растерявшись, юркнул в первую попавшуюся норку.

— Прощайте, кисонька! — крикнул он. — Может быть, в другой раз вы будете удачливее..

Увидев своих друзей, Пёстрик запрыгал и завизжал от радости. Мышь-гадалка тут же перегрызла его ошейник, и бедный пёс обрёл наконец свободу, которой не знал с самого детства.

— Куда теперь? — спросил Пёстрик. — Только бы подальше от Усача! Ведь он грозился меня убить.

— Что касается меня, — сказала белая королева, — то я сейчас отправлюсь в обход моих владений. Если понадоблюсь, мяукните или залайте возле этой груши, и я тотчас явлюсь. Прощайте, друзья, до новой встречи! Только, чур, не в мешке!

Простившись с друзьями, белая мышь пустилась в путь, распевая старинную мышиную песню:

Тучи над полем сошлись в небесах,

Капли, как бисер, висят на усах,

Люди и кошки укрылись в дома.

В поле скорее! Смелей в закрома!

Небо светлеет, время не ждёт,

Скоро на промысел выйдет кот!

Едва замерла в отдалении песня Гадалки, из села донёсся вопль Усача:

— Где этот кот? Куда девался этот ворюга?! Вот доберусь я до тебя, а заодно и до дружка твоего Пёстрика! Вы мне заплатите за сало!

Разъярённый Усач бежал прямо к Тоше и Пёстрику, размахивая тяжёлой дубиной.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Погоня за воротником и торбой. В пещере кто-то дышит. Один на один с Грушетрясом. Два путника и две тени

При виде разгневанного Усача Тоша с Пёстриком кинулись в горы. Добежав до первого дерева и скрывшись за ним, кот предложил:

— Давай спрячемся в папоротнике, а Усач подумает, что мы побежали по тропинке, и пройдёт мимо.

Сказано — сделано. И только они сошли с тропинки, по ней пронёсся Усач.

— Вот доберусь до вас, разбойники, — кричал он на бегу, — и понаделаю из ваших шкур шубу, воротник и пёструю кожаную торбу!

В поисках беглецов дядя Усач набрёл на пещеру, ту самую, где спал медведь Грушетряс Кукурузович.

— Вот где они спрятались! — пробормотал со злорадством Усач и осторожно, на цыпочках, вошёл в пещеру.

Пробираясь в темноте, он вдруг услышал чьё-то сопение. Это спал глубоким сном уставший от бега старик Грушетряс.

«Здесь они, — решил Усач. — Тяжеленько им дышится — видно, со страху!»

Он протянул руку, нащупал чью-то шерсть и радостно прошептал:

— Они! Сейчас я им покажу!

Усач высоко поднял свою дубину — так высоко, что, наверно, достал бы до неба, если бы не каменный свод пещеры.

— Сдавайтесь, жулики! — закричал он и изо всех сил ударил медведя дубиной.

Грушетряс вскочил, и первое, что он услышал, был голос Усача:

— Тотчас же сделаю из ваших шкур воротник и пёструю торбу!

— Из бурой медвежьей шкуры?! Пёструю торбу?! — зарычал Грушетряс, поднимаясь на задние лапы.

У перепуганного Усача душа ушла в пятки — удирать почему-то легче, когда душа не на месте. Он вылетел вон из пещеры, а медведь за ним:

— Погоди же! Дай примерю воротник тебе на шею! Давай прикинем, какова будет торба!

Усач и медведь вихрем промчались мимо Тоши и Пёстрика и исчезли в направлении села.

— Ну, куда мы теперь отправимся? — забеспокоился Пёстрик. — Здесь нас волки съедят.

— Давай спустимся к реке, — предложил Тоша. — Соскучился я без речного шума и грохота мельницы… — Кот вздохнул, вспомнив деда Тришу.

И оба спутника — один пёстрый, другой чёрный — отправились навстречу новым приключениям. А следом неотступно шли их тени, обе серые и мятущиеся.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Корчмарь ругает пропасть. Исследование следов. Расплата неминучая за враньё Жучино. Жаркие объятия. Пьяные одёжки

Медленно пробираясь по нехоженым горным тропкам, продираясь сквозь частые лесные заросли, вышли наконец кот и пёс к той самой корчме, где Триша и Винко сочиняли своё премудрое объявление. Из корчмы доносилась громкая ругань. Это хозяин бранил свою кухарку. Она-де не кухарка, а сущая пропасть, потому что уйма всякого добра уходит у нее неизвестно куда, и к тому же она кормит пса Жучу куриными косточками. Подумать только, такие чудесные косточки отдавать, и кому — прохвосту Жуче! Да ведь он, с тех пор как пропал Тришин кот, совсем разжирел от спокойной жизни, весь день слоняется возле мельницы и хвастает воробьям и курам, что это он расправился с Тошей. А стоит мельнику отвернуться, он втихомолку мукой лакомится.

— Кажется, разговор о тебе, — заметил Пёстрик и навострил уши.

— Обо мне и о моём заклятом недруге Жуче, — отвечал кот.

А корчмарь всё не унимался:

— Ведь он, Жуча, брешет,