не занимается, набрал на мобильнике номер и связал меня с президентом фонда, который сразу назначил мне встречу на следующий же день. Я привел его на площадь Савонаролы и показал мамин архив в том беспорядочном состоянии, в каком она его оставила; я и сам, можно сказать, впервые как следует все рассмотрел, потому что до тех пор, как я уже говорил, у меня не лежало сердце, и только тогда я сообразил, насколько он ценный: там, Джакомо, сотни потрясающих портретов архитекторов, дизайнеров и художников, все черно-белые, отдельная серия посвящена женщинам-архитекторам, без малого самая полная в Италии; прекрасные секвенции, которых я никогда не видел, процесса изготовления изделий из пластика (настольных ламп, столиков, стульев), от проектирования в мастерской до отливки на фабрике; охвачены практически все выставки и экспозиции групп радикальной архитектуры шестидесятых-семидесятых годов и огромное количество вечеров зримой поэзии, есть вдохновляющая серия «ангелов грязи» 1966 г., о которой я тоже ничего не знал, и на одной из ее фотографий, Джакомо, в толпе этих ангелов появляется папа, в высоких резиновых сапогах и военном плаще перед Национальной библиотекой в свете фонаря, освещающего его улыбающееся лицо с зажатой в зубах сигаретой. Единственный след его присутствия в море отпечатков и негативов, накопленных мамой за всю ее жизнь. Говорю тебе, это чудо, что мы появились на свет.

Увидев весь материал, президент этого фонда выразил удивление, но, по-моему, притворялся, Дами-Тамбурини приказал ему все без разговоров забрать, и, когда речь зашла о перевозке, он предложил мне за архив двадцать тысяч евро. Но мне ничего не надо, сказал я ему, и он опешил. Как не надо? Ну еще чего не хватало, это дар, это вы мне оказываете любезность. Тогда этот человек на меня посмотрел, посмотрел пристально, как бы взвешивая. Не знаю, доводилось ли тебе ощущать, что тебя взвешивают: со мной никогда не случалось, но я уверен, что тогда в гостиной на площади Савонаролы, рассматривая меня, этот человек меня взвешивал, то есть спрашивал себя, искренен я или нет, жадный я или нет, мог он или не мог предложить мне поучаствовать в его денежных махинациях. Конечно, у меня нет для тебя доказательств, но когда он на меня смотрел, я «понял», что этот человек – преступник и ворует деньги. Странно, на меня будто снизошла эта уверенность. Но потом он, видимо, прикинул и понял, что не стоит рисковать, что я могу его осрамить и испортить репутацию, поэтому он «принял» мой дар, но был явно разочарован, и я уверен, что если бы он заранее знал, что я собираюсь подарить им архив, то и ноги его в нашем доме бы не было.

Вот так, Джакомо, в конечном счете знаки пребывания на земле нашей матери «не исчезнут со временем, как слезы в дожде». Теперь Фонд Дами-Тамбурини располагает даром Летиции Калабро́, а дом на площади Савонаролы официально выставлен на продажу, хотя мой агент, который им занимается, мой старый приятель по средней школе Ампьо Перуджини (Помнишь его? Тот, у которого под глазом была красная ангиома, и ты страшно боялся его), говорит, что после повышения процента на субстандартную ипотеку и в связи с падением цен на биржах и так далее, рынок недвижимости рухнул и лежит в пыли. Будем надеяться, что тут еще скажешь. Дом за бесценок я продавать не буду. Заплатят сколько положено, ладно, в противном случае буду ждать.

Терпения мне не занимать, правда, брат-отшельник?

Прости, что задал вопрос, жду ответа и обнимаю дисплей.

Марко.

Via Crucis (2003–2005)[71]

Вскоре после того, как Пробо Каррера выразил желание переехать в Лондон, у него был обнаружен рак. Правда, когда он его выразил, он был уже болен, но еще не знал об этом – или, быть может, знал, не зная, то есть чувствовал его, и это отчасти могло объяснить необычность его желания. И действительно, речь шла о нехарактерном для него замысле: бросить Флоренцию, дом на площади Савонаролы, мастерскую, макеты поездов и перебраться в какую-то неведомую малогабаритную квартирку, которую предстояло купить непременно в Марилебоне[72], к которому он, похоже, прирос сердцем с давних пор – со времен их с Альдино учебной поездки в пятидесятые годы, двадцать сказочных дней в аристократической семье друзей Мансутти, владевшей целым дворцом на Кавендиш-сквер[73]. Но кому об этом было известно? Никому. В Лондоне с тех пор он бывал еще дважды: первый раз десять лет спустя, в стоявшем особняком отеле «Лэнгам»[74], где они с Летицией предавались безумствам любви, когда еще любили друг друга, второй – еще через десять лет со всей семьей, во время пасхальных каникул 1972 года, когда они были уже несчастливы, в поездке, которую он же и организовал для коллегии инженеров Флоренции, будучи в ту пору ее советником. С помощью агентства, перед которым Пробо поставил две задачи: дешевизна и непременное проживание в Марилебоне, он оказался с Летицией и тремя детьми в двух клетушках крошечного отеля на Чилтерн-стрит[75], по поводу которого Летиция и другие члены их группы выразили возмущение. Но ему было без разницы, он был счастлив в силу того простого факта, что находится в Марилебоне. Но кому об этом было известно? Никому.

Будь Пробо чуточку разговорчивей, а не такой молчун, способный замыкаться в бездне молчания, наверняка бы за все эти годы как-нибудь проговорился, что этот лондонский квартал был самым красивым и вдохновляющим местом из тех, что он когда-либо видел в своей жизни, – оставаясь способным, несмотря на паралич, разбивший его после смерти Ирены, поддерживать в рабочем состоянии свою фантазию. Но он никогда никому ни о чем не говорил, и поэтому его заявление о переезде в Лондон прозвучало как взрыв бомбы в теплое осеннее воскресенье 2003 года, после прекрасного обеда, который он приготовил для Летиции, Марко и Адели. За обедом Летиция, как всегда, сокрушалась, что Джакомо больше не приезжает к ним даже на Рождество, а Пробо, как всегда, сидел молча, когда его жена сокрушалась; но потом, по окончании обеда, когда все только и ждали случая, чтобы разбежаться, он сбросил бомбу: переезд, малогабаритная квартирка, Марилебон. Все были потрясены, Летиция больше всех, – она обалдела и даже взревновала, поскольку намерение, которое Пробо мало-помалу излагал, было как будто ее собственное: георгианская Англия, последние Adam Houses[76] в Лондоне, антикварные книжные лавки, кондитерские, пабы, забитые игроками в крикет, дом, в котором умер Тернер,