у поклонников мастера, так и у оппонентов. Всех их можно понять: реальная биография Василия Сергеевича без всяких приукрашиваний и преувеличений сложилась как сказка о русском богатыре – Василии Великолепном. Вот только финал получился совсем не сказочным. Трудно позволить себе поверить в то, что все оборвалось вот так: такой человек – махина, настоящий былинный герой, умер от какого-то удушья в переполненной тюремной камере. С точки зрения очень многих людей, Василий Ощепков мог погибнуть только эпическим образом: «дать последний бой палачам и мучителям и сложить свою голову в неравном бою». Суровая реальность проще и страшнее: в Бутырской тюрьме Ощепкова поместили в 46-ю камеру 7-го коридора. Попавший сюда на рубеже 1940—1950-х, Александр Исаевич Солженицын писал об одиннадцати часах приемных процедур (просто постойте в очереди 11 часов – попробуйте) и о камере, рассчитанной на 25 человек, в которую «было натолкано не чрезмерно, человек 80»{88}. Это после войны, когда условия в Бутырке считались почти комфортными. За полтора десятилетия до этого все было намного хуже, жестче, и солженицынское «не чрезмерно» не случайно. Стояли в камерах, где не просто свежего, а никакого не хватало воздуха, и от удушья умирали и совершенно здоровые люди, а не то что больной стенокардией стокилограммовый великан, которому сил на борьбу за жизнь требовалось в разы больше, чем многим из остальных, а взять их было негде. Убивала духота, убивало, сдавливало сердце чувство бессилия, понимание, что с тобой, вчера еще таким большим и сильным, могут сделать все что угодно и вряд ли получится сопротивляться и даже умереть достойно, скорее всего, не удастся. А впереди ждали допросы, которые проводили тот же Вольфсон и его подручные.

У смертельно больного Василия Ощепкова не было сил сражаться против тюремщиков, потому что не осталось их даже на борьбу за себя. Вся его жизнь была – борьба, а вот теперь – не хватило. И лишь в одном любители «былин» безусловно правы: Василий Ощепков не умер, а был убит в тюрьме. Пусть не на допросе, хотя и такого варианта исключить полностью нельзя. Могли просто не успеть допросить, дело до этого не дошло – некогда было. Вольфсон и его палачи тогда, осенью 1937-го – зимой 1937/38 года, оказались завалены работой так, что не успевали руки от крови отмывать, и даже первого допроса жертвам приходилось порой ждать неделями. Его убили, уже просто арестовав, изъяв из жизни. Не гражданской, а просто – из жизни. Убили, оклеветав, взяв ни за что, ибо никаким шпионом он, конечно, не был, а был настоящим русским патриотом и очень больным человеком, не выходившим на улицу без нитроглицерина. В камеры Бутырского замка с таблетками не запускали…

11 октября дежурный врач тюрьмы Миляева отстучала на пишущей машинке акт о том, что «3/Х— с.г. арест. ОЩЕПКОВ В. С. был… на приеме, причем установлено заболевание сердца и сосудов (грудная жаба). ОЩЕПКОВУ было назначено соответствующее лечение. Можно предположить, что смерть ОЩЕПКОВА В. С. наступила во время приступа грудной жабы».

Постановление о реабилитации Василия Ощепкова было подписано 2 февраля 1957 года. В нем, помимо всего прочего, сказано (орфография источника сохранена):

«Из материалов дела видно, что ОЩЕПКОВ был арестован органами НКВД без наличия доказательств, подтверждающих проведение им враждебной деятельности против СССР… Произведенной в настоящее время проверкой в Учетно-Архивных отделах УКГБ по Московской области, гор. Москве, Государственном Особом Архиве МВД СССР, Приморском краевом государственном архиве, Центральном Государственном Архиве СССР Дальнего Востока, Хабаровском Крайгосархиве данных о принадлежности ОЩЕПКОВА к иноразведорганам не имеется…

Постановление УГБ УНКВД МО о прекращении дела ОЩЕПКОВА В. С. за смертью последнего отменить.

Дело по обвинению ОЩЕПКОВА Василия Сергеевича прекратить по п. 5 ст. 4 УПК РСФСР за отсутствием в его действиях состава преступления»{89}.

Когда в 1926 году Василия Сергеевича Ощепкова обвинили в развале работы в токийской резидентуре и фактически предательстве, пытаясь сохранить свое доброе имя, он написал: «Я истинный русский патриот, воспитанный хотя и в японской школе, но эта школа научила меня любить, прежде всего, свой народ и Россию, я воспитывался на средства русской армии, чтобы посвятить себя вечному служению родине, что я и делаю с 1914 года…»{90} – точно передав по смыслу «Особый нравственный уклад» Генерального штаба капитана Свирчевского, придуманный им когда-то для русской «школы ниндзя».

Часть 4

Советский ниндзя Роман Ким

История Советского Союза, далекая, казалось бы, от восточной экзотики, до сих пор хранит тайну одного из самых загадочных персонажей ХХ века, человека, которого по праву можно назвать советским ниндзя. Это писатель и японовед Роман Николаевич Ким, в довоенные годы известный японовед, а в послевоенные – популярный автор «шпионских детективов». Это тот самый мальчик Рома, попавший в 1904 году в поле зрения петербургской полиции из-за подозрительного происхождения, странного поведения и чрезвычайно запутанных связей своей мамы – Надежды Тимофеевны Ким, жены купца 2-й гильдии из Владивостока Николая Николаевича Кима.

В постсоветской России Роман Николаевич Ким оказался почти забыт как писатель, а напрасно: его произведения, хотя и не являют собой вершину литературного мастерства, все-таки стоит внимательно изучить. Понятно это стало совсем недавно, в связи с тем, что биографы получили возможность обратиться к его нелитературной деятельности: оказались рассекречены некоторые документы советской эпохи. Из них стало известно: Роман Ким был не только недурным литератором и очень хорошим востоковедом, но и сыграл важнейшую роль в противостоянии советских и японских спецслужб в первой половине ХХ века. Парадокс, однако, заключается в том, что и после рассекречивания многих документов вроде бы раскрытые детали его судьбы и профессиональной деятельности остаются настолько многослойны по смыслу и неоднозначны по содержанию, что нам часто приходится говорить не о реальной биографии живого человека, а о странном наборе сведений, представляющих собой особое явление: «Миф Романа Кима».

И вот первая экзотическая деталь: герой этого мифа темой ниндзя не просто увлекался – она оставалась одной из главных в фокусе его интересов на протяжении всей взрослой жизни. Правда, при наступившем ныне, пусть лишь кажущемся, обилии информации о Киме именно тема изучения им ниндзюцу долгое время специалистами не рассматривалась как отдельная. С одной стороны, это довольно странно: ведь Роман Ким, скорее всего, – первый исследователь в России, а возможно и в Европе, написавший о ниндзя (строго говоря, о синоби, так как сам термин «ниндзя» в то время – в 1926 году – еще не использовался). Написавший несколько шире, чем в словарном варианте, – как это сделал в 1857 году переводчик российского МИДа Татибана Косаи. И «простые читатели» на протяжении десятилетий в Киме видели как раз почти исключительно автора